Если философствовать значит учиться умирать, учиться, как умирать, то эта цель может быть достигнута только практикой «умирания». Из этого следует, что философствование — это приобретение опыта смерти. В этом тексте мы попытаемся доказать, что философствовать значит прекращать жить, или, другими словами, как философия противопоставляется жизни.
Две философии
«Философия – это жизнь». Выражение, которое мы часто слышим среди фанатов философии. На наш взгляд, это как раз наоборот. Хотя именно так она представлена во многих распространенных выражениях: эти выражения хороши тем, что выворачивают реальность наизнанку. Возможно из-за своего намерения скрыть реальность, чтобы их автор чувствовал себя лучше. И если мы на мгновение задумаемся об этом, это как раз и есть одна из «популярных» причин для «философствования»: желание обрести ясное сознание, надежда на то, что разум будет чувствовать себя спокойно и расслабленно. Философия делает тебя «классным» — распространенное мнение. Тогда будет полезным противопоставить это утверждение, вызвать обратную реакцию, чтобы лучше изучить эффект, вызванный этим действием. И в этом случае, как и во многих других подобного типа, такой прием работает, так как нам кажется, что выражение «Философствовать – значит прекращать жить» — очень разумное и интересное выражение. Возможно, сейчас у нас появилось другое значение философии, противоположное предыдущему: философия подразумевает изменение устоявшихся понятий, вызывает беспокойство и помутнение сознания. Своего рода психологическое страдание и смерть. Конечно, мы противопоставили здесь две очень разные классические концепции философии: «вульгарную» и «элитарную». Мы не пытаемся установить иерархию между ними, так как «вульгарный» может стать «популярным», а «элитарный» «заумным». Но в защиту этой «жесткой» философии мы хотим заявить, что если бы философия означала жизнь, она бы заполняла футбольные стадионы и снабжала супермаркеты. Мы бы встречали ее в опросах общественного мнения, она бы появлялась в прайм-тайм телевидении и, скорее всего, признанные философы выглядели бы не так пыльно и говорили бы со всеми. Хотя, по разным причинам за прошедшие годы кое-что уже изменилось.
Рассмотрим причины, согласно которым философия может быть противопоставлена жизни. Для начала, возьмем классическое изречение: «Философия – это искусство умирать». Платон, Цицерон, Монтень и многие другие утверждали, писали и переписывали много раз, что подготовка к смерти на самом деле заключена в сердце философской деятельности, высший философский опыт. Конечно, мы можем здесь противопоставить таких философов как Спиноза, с его концепцией о том, что каждое живое существо стремится к сохранению своего существования. Или его знаменитая цитата: «Свободный человек меньше всего думает о смерти». Или Ницше, который заявляет, что жизнь сама по себе – это суть настоящего мышления. Он пишет, что тело – это большой разум, а орудие тела — наш маленький разум. Или Сартр, который по стопам эпикурейцев заявляет, что смерть – это внешняя сторона существования, так как это отсутствие или прекращение жизни. Но поскольку среди философов в этом вопросе нельзя достичь единодушного мнения, мы не будем беспокоиться о единодушии, мы лишь определим жизнеспособность наших утверждений. И на пути наших размышлений, мы, скорее всего, согласимся с философами, придерживающихся противоположного мнения. Уже потому, что для них важно понятие конечности. И мы хотим пригласить читателя пройти именно по этому пути, то есть испытать и пережить конечность: экзистенциальную, эпистемологическую, психологическую…
У мудреца нет желаний
Желание – одно из самых главных препятствий для философствования, хотя оно и находится в сердце философской динамики. Для Платона, развращение философии заключено в процессе, противоположном эротике: когда желание покидает свой законный для философа объект: истину или красоту, отправляясь на поиск более легких удовольствий, таких как стремление к власти и славе, накоплению богатства и знаний, вожделению и т.д. Дело не в том, что философ прекращает тем самым всю интеллектуальную деятельность, а в том, что эта вульгарная цель не является естественным призванием, эта деятельность извращена земными соображениями. И если этот философ (ставший софистом) достигает согласия с большинством, или становится популярным среди своих сограждан, это происходит лишь потому, что большинство простых смертных не знают как выглядит философ. Обыватель впечатлен внешностью, симулякрами мышления, он восхищен тем человеком, кто для Платона только шут или жонглер.
Жизнь имеет много общего с желанием, она состоит из потребностей, стремления заполучить объект, который удовлетворит эти потребности, раздражения (если этот объект не был получен), и того страдания, которое приходит, даже если потребности были удовлетворены. Кажется, что у жизни есть неограниченная способность создавать новые потребности и, следовательно, новое страдание. В особенности это касается человека, чья сфера существования гораздо шире, чем у любого другого вида. Он даже может представить бесконечность – захватывающее видение, но также он умеет составлять бесконечные списки, состоящие из неудовлетворенных желаний. Иногда просто потому, что они невозможны. И если большинство представителей других видов удовлетворены определенными потребностями, характерными для своего вида – курица не хочет нырять, слон не хочет летать, то человек не знает границ своим притязаниям, желаниям и амбициям. И, следовательно, он не знает пределов страданию. Кто-то может поспорить с тем, что человек удовлетворяет больше желаний чем любой другой вид и, значит, может чувствовать себя более удовлетворенным. Но нам кажется, что его воображение и жажда превосходят во много раз его способность себя удовлетворять.
Хотя философия на протяжении всей истории шла разными путями и предложила множество разных схем, философы пользовались общим способом решения проблемы невероятной способности человека делать себя несчастным. Мы назовем этот общий способ «примирением с самим собой». Можно следовать эпикурейскому призыву: «наслаждайся этой минутой» (carpe diem), призывающего ценить настоящий момент, или же получать удовольствие от мышления и рассуждения, представлять себе какой-то потусторонний мир или реальность, которая ограничивает или уничтожает желания (что встречается во многих религиях), или просто принимать реальность такой, какая она есть, несмотря на всю ее жестокость или благодаря ей, полюбить трансцендентные понятия, такие как истина, добро или красота, которые сами по себе придают страданию возвышенный характер и удовлетворяют душу, представлять себя в будущем, наслаждаться простыми действиями, физическими или умственными и не ожидать за это вознаграждения. Философы снабдили человека большим количеством рецептов того, как можно жить «лучшей жизнью». Очевидно, что в это мгновение кто-нибудь выкрикнет: «Вы видите, философия – это жизнь! Вы только что сами это сказали! Философия помогает нам жить лучшей жизнью!» Но наш критик забывает здесь кое о чем фундаментальном. Давайте зададим ему следующие вопросы. Почему этим философиям было так трудно следовать? Не выдвигали ли эти философии утверждения, противоположные общему пониманию жизни? Даже фундаментальные религии должны понимать, что те сообщения, которые они несут, претерпевают очень сложные времена, им тяжело строго следовать, даже если они считаются божественными словами.
Давайте попробуем понять, почему за философами так сложно следовать. Можно ответить на этот вопрос следующей гипотезой: философы просят нас отказаться от того, что более всего дорого нашему сердцу, или лучше сказать, нашим внутренностям. Как они просят нас об этом? И снова, самый простой способ охарактеризовать эту просьбу — это сказать, что они просят нас отказаться от очевидного или легкодоступного в пользу чего-то далекого, неосязаемого, незаметного и труднообъяснимого. Говоря другими словами, мудрость, автономия, совершенство, реальность, любовь, сознание, абсолют, сущность – это просто слова, в сравнении с едой, удовольствием, танцами, зарабатыванием на жизнь, заботой о внешности, популярностью и т.д. Даже решение жить настоящим моментом (что, кажется, несложно сделать) на самом деле очень аскетичное и требовательное задание. Так как человек тратит большое количество своей энергии, сожалея о потрясающем прошлом, даже оплакивая его, или переживая о своем будущем и о его непредсказуемости. Поэтому жизнь настоящим временем может продлиться совсем недолго, и с небольшим опозданием другие времена [будущее и прошлое], включая стремление к вечной жизни, постучатся в дверь. Например, так же дело обстоит и с любовью, которая кажется такой популярной. Но когда мы приглядимся к ее проявлениям, мы увидим все виды грязных расчетов, обид, ревностей и других неприятных человеческих интерпретаций этого чистого понятия.
Мы также наблюдаем интересную картину, когда смотрим на жизнь философов: великий гений Лейбниц к которому никто не пришел на похороны, Кант, проживший всю жизнь в одиночестве со своим слугой, Винтгенштейн, отказавшийся от наследства и живущий как нищий, Ницше, который сошел с ума, Сократ, казненный своими согражданами, Бруно, сожженный на костре. Хотя, надо признаться, некоторые получили славу и богатство, например Хьюм или Аристотель.
Но, давайте теперь рассмотрим другие аспекты нашего утверждения о том, что философствовать – значит прекращать жить.
Заканчивая рассказ
Жизнь – это последовательность, череда событий. Когда кто-то рассказывает о своей жизни друзьям или пишет автобиографию, он рассказывает историю: это произошло, затем это случилось и, наконец, это. Конец рассказа. Обычно людям нравится пересказывать друг другу свою «историю жизни». Иногда потому что произошли важные события, но чаще всего это просто перечисление наиболее тривиальных и неинтересных подробностей, для поддержания разговора с соседями, чтобы пожить еще побольше. То же самое можно сказать и о человеке, который слушает чужие «истории жизни», сплетничает о соседях или о знаменитостях, подверженный этому ненасытному желанию подсматривать и подслушивать. Другая причина того, почему жизнь можно назвать рассказом, заключена в том, как мы относимся к своим делам, всегда подгоняемые расписанием, определяющим то, что мы должны делать в этот день в такое-то время. Список дел, таких, как подъем, работа, шоппинг, разнообразные встречи, ежедневные обязанности по дому, обязательная телевизионная программа – все это задает ритм семейной жизни. И как сильно мы переживаем обо всех вещах, которых мы не сделали, которые нам следовало сделать, и которые, мы, возможно, никогда не сделаем. Мы переживаем о том, что мы должны каким-то образом втиснуть себя в бесконечный список дел, который составляет наше существование, как будто время является главным или единственным параметром. Вот почему нам так легко ощущать бесконечность жизни или забывать о нашей собственной конечности. Наши желания сопротивляются и восстают против такого ограничения. Если бы у меня было время! Таким образом, существование – это огромный список событий и поступков и еще больший список надежд, ожиданий и страха перед этими событиями и поступками.
Тогда, как философия противопоставляет себя понятию рассказа? Хотя некоторые философы современного периода будут защищать такое феноменологическое видение существования и будут поддерживать рассказ, как одну из причин философской революции. Как это произошло в Греции, когда философия переходила от мифов к логосу, что некоторые считают настоящим рождением философии. До этого момента все, будь то создание мира, существование человека, природные феномены, моральные и интеллектуальные проблемы объяснялись в форме историй, которые мы, современные и «просветленные» умы, называем мифами. И если не принимать во внимание особенность их повествования, мы бы могли назвать их телевизионными шоу. Некоторые фантастические мифы нуждались в актерах. Для того, чтобы играть роли, объясняющие разные космические явления или необъяснимые феномены, привлекались все виды существ. Так, поэты, такие как Гесиод или Гомер от греков, Вергилий или Овидий от римлян, искусно писали вдохновляющие рассказы, которые придавали связность всему окружающему и давали объяснения о мире. Космогонии, теогонии, эпические поэмы, все виды историй были придуманы для того, чтобы образовывать население, давать им веру в то, что во вселенной есть смысл, что ежедневные события можно как-то объяснить. И конечно, наши наиболее незначительные человеческие происшествия должны были быть отголоском тех великих исторических событий, чтобы мы смогли иметь свои собственные маленькие мифы, связанные с мифами вселенной, в особой, причинно-следственной связи. Следовательно, вселенная в целом, и все части ее составляющие, имели смысл, значение, законы и принципы, представленные в форме «историй». Это также давало нам хоть какую-то предсказуемость, которая утешала нас в жизненных трудностях. Даже если единственным объяснением была вспышка гнева или любовная история какого-нибудь дикого бога. А маленькие истории были отражением великих историй. И все вокруг представляло собой истории. Так было не только в Греции и Риме, но и в Египте, Китае, Индии. Здесь перечислены некоторые из наиболее знаменитых и древних культур, поскольку их мифы были основателями цивилизации. И как мы сегодня можем наблюдать во многих странах, (например в Африке) эти истории выполняют очень важную образовательную функцию. Они образуют структуру (то, что некоторые, называют архетипами), которая позволяет нам воспринимать нас касающиеся события, не просто как особое происшествие, но как проявление, или зов чего-то более фундаментального.
Появление логоса, которое произошло не только в Греции, но также в некоторых других культурах, является по сути своей превращением культуры «повествований» в культуру «объяснений». Некоторые назовут это «рациональностью» или «абстракцией». Идея заключалась в том, чтобы заменить истории утверждениями и правилами, образами действия и методами. Это подразумевает уход от конкретных ситуаций, с целью замены их временными и пространственными идеями. Тогда эти идеи будут организованы для создания систем, производящих новые знания и общие принципы. Они могут использоваться для критического рассмотрения мыслей и даже фактов. Логика — пример такой интеллектуальной активности. Во многих ранних культурах математика и астрономия, а иногда медицина и физика, представляли собой начальные и наиболее очевидные формы таких попыток. Эти новые науки позволяли понимать настоящее и прошлое и предсказывать будущее. Знание не было основано только на эмпирических сведениях, но также на абстракциях и интеллектуальных конструкциях. Появлялись законы, которые не только описывали, объясняя нам, что мы видим, но также предписывали, говоря нам, что мы должны делать.
Причина, по которой мы поставили понятия объяснения, рациональности и абстракции в кавычки, заключена в том, что мифическая культура уже пыталась это сделать, только другим способом. В Африке сегодня возник спор о том, существовала и существует ли сейчас африканская философия. И могут ли сказания «гриотов» — традиционных музыкантов, считаться философией. Западно-ориентированные африканские интеллектуалы не считают это философией, хотя бы из-за отсутствия концептуальной системы и критического аппарата. В результате чего, философское содержание не может быть изложено. Другой лагерь, который представляют этно-философы, заявляет, что эти истории спрашивают, анализируют и проблематизируют экзистенциальные, социальные и моральные вопросы. Мы должны здесь напомнить о том, как Шеллинг, немецкий философ-романтик, противопоставил идее традиционной аристотелевской «первой философии» — метафизике, «вторую философию» — повествование и рассказ. Несмотря на то, что эта вторая философия по хронологии идет первой, так как общества действительно основываются на великих мифах, в которых заключена сущность, природа, смысл бытия, цель, особенность данного общества. Вот почему литература в форме театра, поэзии или чего-то другого – такой важный институт, наравне с философией, объясняющий кто мы такие и как устроен мир. И Шеллинг будет не единственным философом, критикующим отказ от повествования, как от чрезвычайно важной формы философии, ведь не так давно, сама идея «философии систем» или «метода», подвергалась атакам даже со стороны философов.
Наравне с великими мифами, существует бесчисленное множество древних или недавних историй, придающим уникальность тем, кто их рассказывает, и тем, кто их слушает. Это истории, которые пересказываются в семьях, мифы, которые каждый придумывает для себя. Разве у нас у всех нет таких историй о себе, которые мы рассказываем при любой возможности, меняем и приукрашиваем. Истории, которые другие повторяют, как и мы, истории, которые наше окружение иногда устает слушать. Но мы продолжаем повторять их, потому что эти истории – то, что мы есть, или мы есть то, что они есть. Мы говорим, что они реальны, но в каком-то смысле никакая история не может быть реальной, так как она субъективно описывает событие, которое само по себе избегает любого описания. В конце концов, человек – это только животное, которое придумывает самого себя!
Таким образом, чтобы прояснить нашу идею расхождения философии с жизнью, как с последовательностью событий, давайте подведем итог следующим пунктам. Рассказывать историю легче, чем объяснять; она более конкретна, и это больше всем нравится. Примеры быстрее приходят в голову, чем объяснения. Истории выглядят реальнее объяснений, так как они описывают факты, а не дают субъективных интерпретаций и предубежденных анализов. Истории доставляют больше удовольствия, так как мы выглядим хорошо, сказав пару легких и простых слов. Истории оставляют больше места воображению, чем аргументы, которые отличаются определенной строгостью. Истории приятнее слушать, чем абстрактные размышления: даже дети их любят, так как истории обладают эстетическим оттенком — то, чего объяснениям и идеям зачастую не хватает. Философия в этом плане менее интересна, и поскольку она требует понимания в гораздо большей степени, чем того требуют рассказы, она не так привлекательна. Но, конечно, эти рабочие гипотезы не универсальны. Так как они просто пытаются предложить некоторые утверждения общего характера о чем-то общем. Философ, в глазах многих людей – это человек, который хотя бы частично отказывается от жизни. Он кажется не заинтересованным в «настоящей жизни»: он предпочитает идеи трудные для понимания. И это ведет нас к следующему пункту: аскетической особенности идей.
Аскетизм понятия
Сухость, свойственная философской речи приводит нас прямиком к другому аспекту понятия противоположности жизни и философии: к аскетической особенности этого концепта. Концепт – это чрезвычайно важный инструмент мышления, если не самый главный. По крайней мере, так было принято в философии со времен Гегеля. Немецкий философ определил этот «инструмент» как то, что составляет особенность нашей умственной деятельности. Вот почему он отрицает повествование. Для него это определенно не философия, даже учитывая то, что это понятие встречается у классических философов, например у Платона, который обожал это делать и считал, что миф играет основополагающую роль в мышлении.
Что такое концепт? Это интеллектуальная форма, которая схватывает содержание или главную идею в данном дискурсе; он также может быть назван «ключевым словом» или «ключевым выражением». Он может быть включенным в речь, а может быть ею вызван. Зачастую он может рассматриваться как категория, общее название для множества объектов. «Яблоко», следовательно, является концептом, который абстрактно ссылается на бесконечное количество объектов разных форм, размеров и цветов. Но у них у всех есть общий определенный критерий, позволяющий им попадать в категорию «яблоко» — концепт, который в свою очередь определяет те объекты, которые к нему относятся. Это результат двойной операции. Абстракции, так как концепт содержит лишь некоторые характеристики объектов. Например, «спелость» не входит в определение яблока, несмотря на то, что это касается нас когда мы имеем дело с яблоками в нашей жизни. И обобщения, так как данные характеристики присущи всем объектам, входящим в категорию. Это мысленный объект в двух измерениях: понимания: общее количество образующих характеристик и расширения: общее количество объектов, к которым эти характеристики могут быть отнесены.
Следовательно, концепт – это короткое, состоящее обычно из одного или двух, реже – трех, слов абстрактное или общее понятие, не относящееся к конкретному предмету. Чтобы показать процесс и степень абстракции, Кант провел интересное различие между эмпирическими концептами, относящимися к объектам, которые мы можем воспринимать и производными концептами, которые мы воспринимать не в состоянии. Так как они относятся к взаимоотношениям между объектами и их определяют. «Дырка» или «человек» — будут считаться эмпирическими концептами, а «равный» или «различие» — производными концептами.
На самом деле, нас интересует не столько сам концепт, сколько динамика концептуализации, продуцирования концептов. Как указывает Гегель, для которого идеи являются чем-то реальным, в своей идеалистичной системе, мы не хотим, чтобы концепт определялся лишь своим объектом, где реальность будет внешней по отношению к мышлению. Но мы нацеливаемся на концепт, как объект мысли сам по себе: где реальность порождается самим мышлением. Эта концептуализация заключает в себе большую проблему для человека, чем сам концепт. Он, как пассивный виртуальный мысленный объект, не представляет никакой конкретной угрозы: называть и использовать названия – это деятельность, не подразумевающая никаких особых интеллектуальных достижений.
Тогда, что такое концептуализация? Это деятельность опознавания, продуцирования, определения и использования концептов, объединенных в глобальном мыслительном процессе. Каждый из четырех аспектов концептуализации представляет собой некоторую сложность. Это и есть причины для сопротивления концептуализации. Но в общем смысле, проблематичным является тот факт, что концептуализация заключена в сокращении и сжатии. Здесь мы идем от конкретного к абстрактному, от множественного к простому, от реального к виртуальному, от ощущаемого к мыслимому, от объектов, описанных во времени, материи и пространстве, к нематериальным, существующих вне времени: мы попадаем в область чистых идей, область мышления о мышлении.
И если идея редукции, чаще всего, носит негативную окраску, мы должны напомнить читателю о том, что в философии это может быть наоборот позитивная и полезная деятельность. Как в понятии феноменологической редукции, предложенной Гуссерлем. Это мыслительный процесс, где нам предлагается поставить мир за скобки и усомниться в наших суждениях, для того, чтобы понять внутреннюю реальность и сущность феномена. Конечно, чтобы рассмотреть объекты нашего мысленного восприятия отдельно от любого контекста, мы должны отказаться от реальности, нас окружающей. Этот феномен может произойти естественным образом, например, когда мы удивлены. Но процесс феноменологической редукции требует от нас искусственного создания таких естественных условий. Это очень сложное задание, позволяющее нам понять внутреннюю сущность объекта мысли, тем самым максимально отказавшись от нашего привычного мировоззрения, которое вредит нашему мышлению. Процесс редукции может также возникать при наблюдении за различными характеристиками данного объекта, с целью отказаться от случайных характеристик и оставить только самые необходимые. Таким образом, нам открывается сущность объекта.
Определять концепт в чьей-либо речи или в своей собственной – сложная задача, так как нам нужно отбирать среди всех произнесенных слов те, которые являются центром мыслительного процесса, выражаемого речью. Это сложный процесс, поскольку мы должны исключить множество слов, даже большинство из них, чтобы оставить только одно или несколько. Мы теряем понятие повествования или объяснения, сводяречь к одному единственному слову.
Продуцирование концепта – также сложная задача, так как мы должны найти определение, выходящее за пределы данной реальности. Мы должны найти термин, который объединит множественность в одно единственное определение, мы должны разделить общее количество неопределенных объектов и назвать их, что подразумевает создание определенных категорий. Или же мы должны классифицировать реальность с помощью особого термина. Зачастую кажется, что наш собственный язык нас избегает, что реальность находится за пределами нашей способности размышлять о ней.
Определение концепта – сложная задача, потому что мы должны определять реальность, заключенную в концепте. Мы охотнее приводим примеры, так как конкретное приходит в голову быстрее, чем общее и абстрактное. Определять – значит прикоснуться к сущности реальности, определить границы ее сущности. Это одно из наиболее требовательных мыслительных упражнений. Существует другой простой способ это сделать – приводить синонимы. Однако даже если это и может быть полезным, проблема все равно остается: неизвестно, как можно определить природу, свойство этой реальности. Сложность также в том, что некоторые концепты трансцендентального характера в основном используются для того, чтобы определять другие концепты. Кажется, что они могут относиться только к самим себе, являясь объектами, очевидными для самих себя. Так дело обстоит с понятиями «добра», «красоты», «правды» и т.д. Следовательно, они избегают всякого определения и любая попытка это сделать всегда покажется слишком упрощенной и очень спорной.
Использование концепта, скорее всего, самый простой аспект концептуализации, так как это может быть сделано в гораздо более свободной и менее формальной манере. Конечно, определение того, был ли концепт использован в уместной форме, представляет собой некоторую проблему. И это самая сложная ее часть, поскольку это требует от нас оценки своего собственного мышления. Чтобы это сделать мы должны составить четкое представление о значении концепта. В этом случае нам может помочь интуиция и, в конце концов, мы обучаемся языку методом повторения и ежедневной практики. И он представляет собой скорее естественную форму, нежели осознанный процесс. Общее нежелание школьников учить грамматику и некоторый отказ от ее преподавания в современной педагогике доказывает нашу позицию об «искусственной» природе этой формальной деятельности. Хотя с нашей точки зрения, «искусственное» никак не конфликтует с обязательным.
Таким образом, определение того, что аскетического и неприятного в концептуализации и, следовательно, противоположного жизни – наше следующее задание. Это необходимость выбирать и отказываться — так как мы хотим всего и сразу. Продуцирование особых терминов с особой функцией — так как они выглядят слишком формальными и сложными, а мы предпочитаем все легкое. Необходимость иметь дело с абстракциями, не имеющими никакой очевидной эмпирической реальности — так как это бесполезно и пустая трата времени. Анализ мышления и осознание своего мышления — так как это страшно.
Кто-то может не согласится с тем, что концептуализация – это прекращение жизни, сказав, что мы всего лишь описали вид интеллектуальной работы, а работа – это часть жизни, даже если нам не нравится работать, а некоторым нравится. Мы бы хотели ответить на это несогласие в два приема. Для начала, поработав с аспектом труда, а затем с интеллектуальным аспектом.
Труд
Среди разных культур и среди разных мыслителей существует множество различных видений понятия труда. Мы не собираемся проводить обширное изучение этого вопроса, а только лишь показать, как возникает противоречие между «жизнью» и «трудом». В доказательство этому мы могли бы указать на тот факт, что слово «работа» само по себе на разных языках, таких как французский: «travail», или испанский: «trabajo», происходит от латинского слова «tripalium», которое означало инструмент пыток или приспособление для обездвиживания животных, в то время как главная характеристика животных – это их подвижность. Следовательно, труд связан с ограничением и болью. «Negotium» — другое латинское слово, означающее работу. Оно означает отсутствие отдыха, свободного времени, отсутствие того, что французы называют «temps de vivre», буквально – «время жить». Аристотель рекомендует не давать гражданства рабу, Руссо критикует волнения и мучения связанные с трудом, Паскаль утверждает, что мы пользуемся им чтобы не думать о себе, Ницше считает, что работа – это полицейский, необходимый для надзора за всеми, чтобы мешать развитию разума, желаний и свободы. Понятие отчуждения – важное обвинение, выдвигаемое против идеи труда. Но понятие труда также имеет и своих фанатов. Это Арендт, которая думает, что труд доставляет удовольствие и обеспечивает хорошее здоровье, Конт, утверждающий что труд обеспечивает общественную сплоченность, и Вольтер, который пишет, что он защищает нас от трех ужасных напастей: скуки, зла и нужды. И мы заметим, аргументы в пользу труда основываются не только на его практической полезности, но также, потому что он обеспечивает экзистенциальный рост. Высказывания этих авторов, придерживающиеся противоположных точек зрения, призваны указать на то, что мы ни в коем случае не принимаем наши идеи за истину: они представляют собой лишь рабочую гипотезу.
Кто-то может раскритиковать нас за то, что мы не определяем и путаем между собой разные значения понятия труда: как социальной функции, как способа заработать деньги, как деятельности и т.д. И, следовательно, мы не отделяем приятную и свободную деятельность мыслителя от физического и болезненного труда рабочего. Мы не считаем себя виновными в этом пункте. Мы не хотим противопоставлять эти концепции труда, так как они могут легко сменять друг друга, особенно в наше время. Даже если это противопоставление может иметь смысл при многих обстоятельствах. Интеллектуал может писать книгу из-за желания заработать или заполучить новый статус. В то время как каменщик может строить дом просто потому что ему нравится что-то строить. Так же, мы не будем спорить о природе человека как «homo faber» (человека — производителя), кто естественным образом пытается достичь чего-то в жизни, и человека «ленивого», «грешника», поддающегося греху лености, пытаясь избежать необходимости работать. Мы просто хотим указать на экзистенциальное нежелание трудиться, с целью оправдать и придать значение тому факту, что жизнь и труд несовместимы по многим понятиям. Зачастую труд выполняется из-за необходимости, и понимается как «зарабатывание на жизнь». Это усилия, которых очень часто люди желали бы избежать, будь у них возможность свободного выбора. Это может стать объяснением тому, почему философия никогда не заполняла стадионы. Это практика, включающая в себя работу, много работы, изучение культуры, приобретение навыков, противостояние самому себе, без всякой видимой необходимости и мгновенной окупаемости (философия – это не самое очевидное средство для того, чтобы заработать на жизнь или разбогатеть). Конечно, если философия – это лишь разговор о жизни и счастье, разговор, который мог бы спокойно произойти в баре, тогда, это, конечно, совсем другое дело. Этому и следуют многие «философы», пытаясь сделать философию популярнее. Но если философия – это труд, борьба с собой с другими с целью получения концептов бытия, она будет отвергнута большинством как препятствие к «хорошей жизни».
Философия в общем смысле противопоставляет себя жизни, являясь долгом, в то время как жизнь – это желание. Фридрих Шиллер, который был в одно и то же время философом, поэтом и драматургом, не очень одобрял этот кантовский дуализм между тем, что он называл «чувственным побуждением» и «побуждением к форме». Противостояние, которое он хотел разрешить через «побуждение к игре». Он заявлял, что когда философ упрекнет своего слушателя в сухости его речи, он вернет его через это «побуждение к игре». Человек любит играть, например, с идеями. Но это означает то, что эмоции должны воспитываться разумом (а они сопротивляются таким попыткам). Но все таки, это возможно, иначе как бы дети смогли расти? Для немецкого гуманиста в «прекрасной душе» долг и влечения больше не конфликтуют друг с другом. Самовыражение не должно быть связано с примитивными и банальными ощущениями, а с эмоциями более высокого порядка – с красотой. Следовательно, человеческая свобода выражает себя как способность выйти за рамки человеческих инстинктов. Но это, несомненно, подразумевает труд: к таким результатам не приходят естественным образом. Если это естественно, то это приобретенная естественность, особенность человека, которую можно назвать культурой.
Интеллект
Давайте теперь рассмотрим «интеллектуальную» проблему философии. Для начала мы напомним читателю о знаменитой истории Фалеса и служанки, рассказанной Платоном. Фалес, философ и астроном постоянно смотрел на звезды, а не себе под ноги, и однажды упал в колодец. Служанка, увидев это, начала смеяться над таким дураком, который так занят «высокими материями», что не видит реальности у себя перед глазами. Вопрос, который приходит в голову касается не столько самой служанки, сколько того, обладает ли колодец, дырка в земле большей реальностью, чем те далекие небеса, которые созерцал Фалес. Эта история показывает, как обычно выглядит философ или философская деятельность, хотя, это больше похоже на клише. Но, в конце концов, в своем первоначальном значении клише означает картинку, сфотографированную камерой, запечатленную реальность. Следовательно, несмотря на упрощение понятия, реальность – это клише. Поэтому философ, заявляющий о существовании другой реальности, отличной от видимой нами, концентрируется на скрытой реальности, он одержим ее секретами. Следовательно, он больше ничего не видит, или не видит того, что очевидно всем. Это опять возвращает нас к платоновской аллегории о пещере, где человек, увидевший «свет истины», ослеплен, когда возвращается обратно в темную пещеру. Он не может играть в игры и сначала его высмеют, а затем убьют.
Следующий момент различия в отношении к жизни в примере с Фалесом и служанкой – это вопрос тела. Кажется, что служанка находится в своем теле, а философ – нет. Мы можем думать о нем, как о многих философах – как о разуме на ногах, тело его является лишь инструментом для переноса его головы. Как можно видеть на рисунках маленьких детей. Служанка – это тело, философ – некое подобие эктоплазмы. Он не переживает о том, что произойдет с его телом, вот почему он падает. Чувства и ощущения не имеют значения, так как его чувства настолько утонченны, они смотрят на звезды, и они уже не отделяют себя от разума. Служанка обладает тем, что называется “horse sense” (здравый смысл), и этот здравый смысл тесно связан с чувственным восприятием. Она верит своим глазам и своему разуму, тому, что они ей говорят, в то время как он сомневается, анализирует и пытается выйти за пределы сознания. Она жива, она существует, а он – интеллектуальное существо. Он воплощает в себе классический тезис: тело – это тюрьма для души, души, которая постоянно стремится достичь неограниченности, добиться безусловности, души, которую тело постоянно унижает, напоминая ей о своей конечности. Тогда как душа презирает этот кусок плоти, называемый телом. Жизнь грязна и беспорядочна. Именно поэтому Люцифер не мог понять, почему Бог не предпочитает красивых ангелов, созданных из света, грязным и неуклюжим людям. Люцифер как «святой покровитель» философов…
Еще одно тело, пренебрегаемое философами – это общественное тело. Оно, как и человеческое тело — тяжелое, банальное, грубое, беспорядочное, недалекое и т.д. Все, что общее – плохое, особое – хорошо. Все далекое красиво, близкое – уродливо. Все воспринимаемое — определенно, все, что мыслится – свобода. Конечно, такое клише восприятия не может являть собой какое-либо абсолютное понятие, но как общее практическое правило оно работает достаточно хорошо. Оно полезно для понимания того, как мы функционируем. Чтобы понять, например, нашу тенденцию никому кроме себя не доверять, наше фундаментальное недоверие по отношению к общему мнению, подозрительность, которая, кажется, в разной степени присутствует у всех в головах.
Другой способ, с помощью которого интеллект определяет жизнь, заключен в его отношении с чувствами. Давайте возьмем одно самое распространенное чувство, которое очень часто становится причиной для того, чтобы не философствовать: сочувствие. Сочувствие, как и любовь, жалость и др. являются социальными чувствами, которые делают нас людьми, позволяют нам жить. Но интеллект, как и любая другая умственная деятельность, превознося себя, склонен игнорировать, преуменьшать, отрицать или подавлять другие типы деятельности, особенно если они не одной с ним природы. И, на самом деле, анализировать и концептуализировать и требовать этого же от другого, искать и обнажать правду, задавать вопросы – может быть и, скорее всего, будет болезненно. В противовес социальным чувствам, требующим от нас сочувствия к своему соседу. Конечно, приверженцы понятия «целостности» — еще одной формы всесилия, в сочетании с трендом «нового времени», или же индивидуумы, занятые какой-то формой «психологизма», заявят, что эти два вида деятельности очень хорошо сочетаются. Но исходя из нашего опыта эти «гуманисты» обычно мысленно переносят свои страхи на взрослых или детей с которыми имеют дело. Больше всего выражая недоверие к своей собственной интеллектуальной подлинности. Затем возникает недоверие к интеллектуальной подлинности других – очень частый феномен. Здесь снова чувства формируют базовые жизненные принципы, образец поведения, а философствование принимает форму вынужденной и искусственной деятельности, требовательной, и от этого подразумевающей резкость и жесткость. Они забывают, что в философии, как в любом боевом искусстве нельзя обойтись без падений и синяков. Так, имея дело с реальностью, мы учимся расти.
Эти разные особенности интеллекта могут быть объединены близким нам экзистенциальным понятием: аутентичностью. И несмотря на его экзистенциальную трактовку, мы заявляем, что аутентичность – это разновидность смерти. Подлинность (аутентичность) означает укоренение своей позиции, умение разложить ее по пунктам, достичь ее, не оборачиваясь постоянно назад: аутентичность не нуждается в оправданиях. Хорошая причина для того, чтобы назвать ее заносчивой и высокомерной. Эта сингуляризация – одна из главных причин, объясняющая остракизм по отношению к философу, хотя она также может быть следствием его восхваления. Циники [киники] – хороший пример в этом случае. Они осмеливаются думать и выражать то, что они думают, без всякого уважения к установленным обычаям, принципам, моралям и мнениям. Они выражают неуважение ко всему, что считается священным его окружению или согражданам. Конечно, это может привести их только лишь к противостоянию и изоляции. Циники суровы и догматичны, а для того чтобы выжить необходимо быть гибким и легко приспосабливающимся. Их можно даже обвинить в патологическом поведении и суицидальных настроениях. И если их обвиняют в том, что они делают «фарш» из встречающихся им людей, не надо упускать из виду то, что они делают этот «фарш» также и из самих себя. Они в состоянии постоянной войны, в которую они де факто вовлечены, хотя и не намеренно. Война из-за их неспособности притворяться и играть в общественные игры. Но также из-за того, что их собственная личность забыта в пользу чего-то более важного, каких-то трансцендентных концептов, будь то правда, природа или что-то другое. Концепт, который не так легко произнести вслух, но ради которого они охотно готовы пожертвовать всем, включая самих себя. Они не принимают полумер и компромиссов — единственная причина того, что они предстают нам как неверные и находящиеся вне закона.
Когда мы наблюдаем за формами, которые принимают ежедневные разговоры, мы наблюдаем за тем, как большинство диалогов состоят из трех главных ингредиентов: пустой болтовни о погоде и сплетнях, самолюбования и самооправдания и получения какой-то практической пользы от собеседника. Аутентичность философа находится в разладе с этой системой: пустая болтовня скучна, никому не нужно любоваться собой или себя оправдывать, диалог должен иметь дело лишь с трансцендентальными понятиями. Если это не так, лучше всего замолчать и заставить замолчать собеседника.
Аллегория с пещерой хорошо показывает два частых различия в отношении обычного человека к философу: смех и злость. Смех потому что философ странно себя ведет, а злость из-за подозрения или уверенности – он знает что-то, чего другие не знают. Причина злости – зависть. Это описание подходит определению философа другим человеком, а что насчет философа внутри? Какие отношения у нас с ним? Давайте рассмотрим то, как этот философ внутри нас (Сократ называет его демоном) не дает нам жить. Мы можем ответить на этот вопрос косвенно: в общем образовательном процессе родители не одобрят такой род занятий или такого взгляда на мир в своем отпрыске. Хотя бы из-за того, что ребенок с таким отношением к жизни будет носить на себе печать «ущербности»: он будет неуклюжим, непрактичным, беспокойным, не будет находиться в самом себе и т.д. Другими словами, он не будет готовить себя к борьбе, которая считается жизнью, даже если об этом открыто не говорится. Нужно приспосабливаться, нужно быть практичным, настроенным на результат. Особенно сегодня, в то время, когда экономическая конкуренция так жестока, занятие философией не кажется подходящим делом для того, чтобы подготовиться к жизни. В лучшем случае это выглядит роскошью, в худшем – угрозой. Мы часто наблюдаем это в нашей работе с детьми, где одно из самых главных возражений против философии — это тот факт, что обучение мышлению занимает много времени, а вокруг есть гораздо более важные дела, которые требуют решения. Пока мы говорим об этом, можно добавить, что второстепенное, но все равно важное возражение против философствования – это, то, что ребенок может быть дестабилизирован или встревожен такой деятельностью. В его детскую жизнь проникнет мышление, которое может вызвать только страдания и расстроить его. Жить и так считается сложной, и без того, чтобы думать об ужасных вещах. Поэтому они говорят: «дайте ребенку побыть ребенком»… Возможно также и они говорят и взрослому… Таким образом, кроме реальных препятствий для мышления, которые мы здесь описали, существует еще и подозрение в том, что такие мысли будут разрушительны. Что, в некотором смысле, правда. Это путь, который ведет нас к следующему противоречию между жизнью и философией: проблеме проблематизации.
Мыслить немыслимое
Умение проблематизировать – одно из важных умений в философии. С помощью вопросов и возражений необходимо критически рассматривать данные идеи или тезисы, чтобы не попасть в ловушку очевидности. Эта «очевидность» строится на знании и убеждениях, на том, что философы зовут «мнениями»: непродуманные идеи, основанные на привычке, слухах или традициях. Занявшись философией необходимо определять границы и ложность любого мнения, представлять другие варианты мышления. Что на первый взгляд кажется странным, бессмысленным и даже опасным. Чтобы это сделать, необходимо подвергнуть сомнению свои суждения, как нам предлагает это Декарт, а не доверять своим эмоциям или убеждениям. Следуя своему «методу», Декарт предлагает нам заняться умственной деятельностью, которая гарантирует более надежное знание, которое он называет «очевидностью» в противовес какому-либо установленному мнению, будь то грубому или же научному. Чтобы быть надежной эта «очевидность» должна быть способна противостоять сомнениям, избегать предубеждений и принимать ясные и четкие формы. С помощью диалектического метода Платона, Гегеля и др. критицизм и отрицание идут дальше. Необходимо уметь противопоставлять предложенное утверждение, чтобы понять его, оценить и выйти за его пределы. Любая возможность «очевидности» таким образом исчезает. Конечно, чтобы быть способным выполнять такие операции нужно прийти к определенному умственному состоянию, иметь особое отношение в результате рассмотрения всякого утверждения с расстояния и критически.
Такой подход требует многого, на пути у него стоит множество препятствий. Искренность, ясное сознание, субъективность — одни из них. И они должны выпустить разум из своего плена. Более того, моральные принципы, постулаты, психологические потребности, которые ведут нас по жизни, должны быть вынесены за скобки, подвержены суровой критике и даже отвергнуты. Это, конечно, не происходит естественным образом, так как влечет за собой боль и страдание. За исключением тех, кто способен посмотреть на себя со стороны. Разделить себя, как это предлагает сделать Гегель, как условие для настоящего мышления и сознания. И чтобы выполнить это задание, нужно умереть для себя, отказаться, хотя бы на мгновение от того, что дорого, от идеи, от эмоции. «Я биологически не могу этого сделать!» — ответила мне один учитель из Испании, когда я попросил ее проблематизировать ее позицию по поводу какого-то вопроса. Она выявила проблему, сама не осознавая последствий своего протеста. Наша жизнь, наше существование основано на определенных принципах, которые не обсуждаются. Значит, если мышление, в качестве условия для обсуждения, подразумевает проблематизацию, то действительно, чтобы начать думать, необходимо умереть. И если мы понаблюдаем за тем, как горячатся люди, сталкиваясь с противоречиями, кидаются в крайности чтобы защитить свои позиции, мы можем прийти к заключению, что отказ от своих собственных понятий подразумевает маленькую смерть.
Можно удивляться тому, почему мы с таким жаром отказываемся оставить свою позицию хотя бы на мгновение. Почему мы так сопротивляемся простой проблематизации. По крайней мере, взрослые, так как для детей это не представляет большой проблемы, они меньше осознают последствия принятия такой «искусственной» позиции. Есть хорошее изречение Хайдеггера по этому поводу: «Язык – дом бытия». Для него говорить, значит способствовать появлению чего-то в бытии, следовательно речь обеспечивает существование. Конечно, для человека, как для языкового существа по преимуществу, это достаточно очевидно. Хотя зачастую это пытаются отрицать, говоря, например: «Это всего лишь слова». Без историй и мифов, рассказов и диалогов, чем бы мы были? Определенно не человеческими существами! Следовательно, то, что мы говорим о себе, будь то в форме рассказов – мифов, или в форме идей и толкований – логоса, все это необходимо и дорого нам. Чтобы доказать важность речи, нам просто стоит понаблюдать за тем, как мы напуганы когда наша речь игнорируется или ставится под сомнение. Внезапно нас так начинает беспокоить истина! На самом деле мы переживаем о нашем имидже, о нас, которых мы с таким трудом и тщательностью создавали, о нашем «Я», которое управляет тем, что оно создало, «Я», которое стремится обладать знаниями, опытом и разумом. О таком ценном «Я»… Наш имидж – это идол, ради которого мы готовы пожертвовать всем и никакие жертвы не будут слишком велики. Поэтому когда философия или конкретный философ предлагает нам понять насколько поверхностны, абсурдны и тщетны наши мысли, все наше естество противится, даже не осознавая этого, срабатывает инстинкт самосохранения. Мы так стремимся сохранить наше существование в его собственных границах, что это стремление заменяет собой жажду истины. Наша вера в собственную уникальность исключает возможность существования другой позиции [отличной от нашей], что ведет к отрицанию разума как такового. Человек, построивший и создавший себя, очень боится этого безликого и неопределенного существа. Проблематизировать наши сокровенные мысли, наши фундаментальные принципы, отказаться от установленных и защищаемых нами в течении многих лет постулатов становится просто невыносимым. Наши идеи есть мы, мы есть наши идеи. И такой modus vivendi (образ жизни) не следует считать лишь формой упрямства. В конце концов, как бы мы смогли позиционировать себя в обществе, если бы у нас не было постоянной позиции? Как бы мы смогли справиться с жизненными проектами, если бы не были верны каким-то фундаментальным принципам? Как бы мы смогли существовать без идеалов, указывающим нам путь в жизни, даже если мы и далеки от осознания этого факта? Если человек – мыслящее существо, значит он существо идей. Проблема заключается в том, что если идеи – это инструмент мышления, слишком часто средство путают с целью, и идеи становятся препятствием мышлению.
Следовательно, проблематизация – это попытка возвысить мышление над идеями, задача, которую сложно выполнить, так как наше эмпирическое «Я» не хочет уступать дорогу трансцендентальному «Я». Отказ от определенных идей сродни смерти, следовательно, мышление – это смерть.
Есть более важные вещи
В определенных культурах философ имеет особый статус, им восхищаются за его мудрость, за глубину, так как кажется, что у него есть доступ к реальности, к тому, в чем отказано простому смертному. В других культурах, наоборот, он рассматривается как бесполезное существо, странное и даже извращенное. Если вернуться к истории с Фалесом и служанкой можно отметить, что в некоторых обществах больше места отдается «небесным», возвышенным взглядам, а некоторые, наоборот, более приземленные. Второй случай можно проследить в разных формах. Первая: философия не присутствует в культурной матрице или сведена к простому минимуму по мере необходимости ее присутствия в коллективном сознании. Вторая: философия рассматривается как враг, поскольку она разрушает постулаты и принципы, на которых основывается общество, предлагая критическое мышление и распространяя сомнение. Третья: философия связывает себя с заботами о материальном, дабы предотвратить «утечку» мышления в эфемерную реальность. Конечно, эти три формы могут объединяться друг с другом. Англо-американская культура – хороший этому пример. Философия в США или Англии является очень слабым культурным стимулом. Она часто воспринимается как угроза устоявшимся экономическим, политическим и религиозным принципам. А философия остается в пределах эмпирической и материальной реальности. Как мы это можем наблюдать в школах эмпиризма, утилитаризма и прагматизма.
Третий аспект, особая форма философии, следовательно, не случайна. Проблема заключена в аксиологии. В чем ценности данного общества? Что такое иерархия ценностей, вокруг которых это общество организовано? Здесь мы можем напомнить себе о знаменитой картине Рафаэля: афинская школа, с изображением Платона, указывающим на небеса и Аристотеля, указывающим на землю, в то время как разные философы заняты разными вопросами. История философии есть не что иное, как серия утверждений и опровержений, сопровождаемая эпистемологическими соображениями о методах, используемых для доказательства различных точек зрения. Поэтому критика или отказ от философии все равно имеют дело с областью философии, потому что это всегда критика или отказ от определенной формы философии. Философия инициирует критику и стремится к ней. Вот причина того, что философия может заявить о любой форме антифилософии, будь то религиозной, научной, психологической, политической, традиционной, литературной и т.д. Нам представляется, что человеку никуда не деться от философии. Также как никуда не деться от веры или искусства. Единственные изменяющиеся параметры – это принятые ценности, использованные методы, точки зрения и степень осознанности. Человек создает свою собственную реальность и эта реальность наполнена философским содержанием. Смысл человеческих достижений может различаться, стремление определить этот смысл может варьироваться, отношение к этому смыслу может меняться, относительная важность, придаваемая этому значению, может отличаться от фактической значимости. Но что бы мы ни делали, мы не можем избежать смысла. Человек – рациональное животное и он не в состоянии избежать мышления. Это означает, что он интерпретирует, судит, оценивает, субъективно решает какую степень реальности он придает действительности. Он устанавливает стандарты истины, и мы можем заявить, что реальность и истина есть ни что иное как концепты, человеческие изобретения. Даже когда человек заявляет, что реальность избегает его, так как она определена или же дана Богом, он берет на себя обязательство, он связывает себя с определенным набором ценностей.
Другими словами, служанка – еще тот собеседник, и в такой же мере философ, как и Фалес, хотя и напоминает больше нашего соседа. Это возвращает нас к проблеме «вульгарной» и «элитарной» философии. Потому что философия – это попытка выйти, шагнуть за пределы. Но данные перемещения в пространстве не имеют никакого смысла без наличия чего-то на «этом берегу». Фалес не имеет смысла без служанки. Как ни странно, она его второе «Я» — она просто его другое «Я». Без диалога и напряжения между этими двумя фигурами, Фалес становится бессмысленным, девушка — неинтересной.
Давайте вернемся к аллегории о пещере. Почему в платоновской аллегории философ приходит назад в пещеру? Он возвращается чтобы умереть! Он не может оставаться снаружи, смотреть на яркий свет, хотя он бы предпочел быть рабом в этом освещенном мире, чем королем в темноте. Но Платон ничего не может поделать, он не может привести человека обратно в пещеру, под прикрытием того, что какой-то рок заставил его начать этот вынужденный диалог, начать противостояние, умереть. «Не существует философии без агона, заявляет Ницше. Агон представлен в греческой культуре как момент противостояния, трагедии, напряжения. Он, как ни странно, разрушителен и созидателен. Как говорит Платон: мышление – это диалог с самим собой. А без расстояния, пропасти и противостояния не возможен диалог.
Считая, что существуют гораздо более важные и срочные вещи, чем занятия философией, мы уже вовлечены в философский спор. Даже, забывая о том, что философия существует, мы находимся в области философии. Задача философа, как и у художника – направлять, указывать, показывать. Фуко заявляет, что если ученый делает невидимое видимым, то философ делает видимое видимым. Как только человек увидел, он может принять то, что он увидел, он может отрицать это, он может забыть, но его глаза уже никогда не будут такими как прежде, мир не будет таким как прежде. И он не сможет больше говорить о своем незнании. Философия поджигает лес. В диалоге философ всегда выигрывает, просто потому что он вовлечен в диалог с другим. Но он не побеждает в риторике, мы не должны путать философию с искусством полемики. В диалоге философ выигрывает в двух местах: заставляя другого увидеть что-то, и увидев то, что другой увидел. Вот почему диалог настолько фундаментален для философии. Вот почему Сократ так категорично и безжалостно преследовал своих сограждан на улицах Афин и заявлял, что не имеет большего интереса в жизни, чем изучать разум своих собратьев, погружаясь в их души. Он стремился найти там истину. Как это возможно? Был ли он окружен исключительно пророками или мудрецами? Совсем нет, если мы посмотрим на диалоги, где Сократ выглядит значительно умнее своих собеседников. Мы считаем, что Сократ находил истину в этих людях, потому что они давали ему возможность покинуть себя, умереть для себя. Попадая в эти странные и непонятные души, он мог противостоять себе. Как боец или солдат нуждается в противнике, чтобы бросить вызов самому себе, выйти за пределы себя, стать собой, умереть для себя.
Если мы взглянем на историю философии, мы получим другое прочтение этого вопроса. У своих истоков философия была всем, вокруг чего крутилось мышление: знание о любых вопросах: природа, религия, мудрость, этика и даже практические нововведения. И действительно, в те времена у философии был оттенок всемогущества, как в теоретических, так и в практических знаниях. Здесь можно вспомнить о Гиппие, софисте, говорящему Сократу, что все одетое на нем сделано его руками. Или Калликл, который объяснял при помощи риторического искусства, что сильные могут победить слабых. Или же Горгий, заявлявший, что может убедить кого угодно в чем он захочет. Нет предела интеллектуальным претензиям и высокомерности. Здесь не правит истина или общественное мнение или какой-то регулирующий принцип. Это закон джунглей. Единственная реальность, которой обладает речь – это предмет и его желания. Тогда, конечно, ученый раскритикует нас, сказав, что философия родилась как раз от неприятия таких концепций, как поиск истины и добра. Он обвинит нас в том, что мы намеренно путаем философов и софистов. Но мы утверждаем, что софизм – это ни что иное, как специфическая школа философии, которая с помощью релятивистской и имморальной позиции стала предшественницей многих современных позиций. Претензия софистов на всемогущество, несмотря на то, что позднее она принимает другие формы, осталась характерной чертой чрезмерно раздутой самооценки философа. Утверждая, что это были не философы, Платон с нашей точки зрения был в основном прав, но фактически ошибался. Хотя он знал это, признавая близость двух видов, как он указывает в своей аналогии на эту тему: он заявлял, что философ относится к софисту так же, как собака относится к волку или волк относится к собаке…
На протяжении всей истории, философия потеряла многое в своей области: науку о природе – физику, астрономию, биологию и т.д., и науку о разуме – психологию. Все это грандиозные исторические потери философии, и к ним мы могли бы добавить многие другие, более косвенные специальности: лингвистика, грамматика, логика, социология и т.д. Как это ни странно, как только какая-то область хотела обрести уверенность, она оставляла философию и объявляла себя тем, что мы сейчас называем наукой. Знание, основанное на «неопровержимых» доказательствах, фактах и цифрах, наблюдениях и опытах. Философия, таким образом, могла говорить только о «проблематичном». Как Кант называет это: «То, что едва возможно». Но философы, как и их предки софисты не хотят отказываться от уверенности. Итогом стало то, что на сегодняшний день у них осталось три вида уверенности: уверенность в мировоззрении с политическим, социальным или другим содержанием, уверенность в историческом знании идей, школ и авторов и уверенность в том, как надо думать, основываясь на методе и эпистемологии. И еще постмодернизм, со своим отрицанием универсальности, сумел создать «новый» тип уверенности: всемогущая фигура субъективности, понятие родственное софистскому.
Сказав все это, мы пытаемся оправдать то, что принцип «агона» сродни философской деятельности. И не только «агон», но и «агония», эта медленная бесконечная смерть для самого себя. И даже если в истории философии были такие «моменты», когда философы претендовали на обладание определенными ответами на предыдущие бесконечные споры, всегда появлялось какое-то «новое» заявление, готовое «уничтожить» всю «определенность» этих утверждений. Философия Гегеля была примером такого «момента» [в истории философии] попытался показать нам как каждый «момент», отрицал предыдущий «момент», пытаясь достичь абсолюта [в лице его философской системы]. Но его притязания на абсолютную истину, его приглашение «за божественный стол», критика Шеллинга – это все часть процесса и даже очень важная его ступень. Марксистская критика против этой чересчур идеалистической диалектики, была, следовательно, неизбежной реакцией. Другое отрицательное отношение к абсолютистскому взгляду – это американский прагматизм. И даже если эти две школы мысли во многом определили будущее человечества: интеллектуально, культурно, политически и т.д., последняя все равно преобладает. Но если мы сохраним общую характеристику этих двух воплощений «традиционной» философии, мы упомянем о защите «общего» разума, принадлежащему какому-то имманентному процессу, а не трансцендентной силе. Философ должен умереть: он теоретически не может заявлять о какой-то богом и духовно данной власти: он должен отвечать за ту собственность, которая принадлежит всем. Декарт заметил это, когда написал, что «Разум – это такая вещь, которая принадлежит всем». И этот анти-элитизм, вероятно, один из самых унизительных и нечеловеческих опытов для философа. И, возможно, по той же причине, один из самых фундаментальных. Сократ называл это процессом, противоположному мышлению. Философствование молотом, говорил об этом Ницше. Его можно назвать «триумфом служанки».
Быть никем
Одиссей – настоящий герой для Сократа, скорее всего, его любимый, когда он защищает его в диалоге в «Меньшем Гиппие». Главная причина этому в том, что Одиссей – это «никто», как он говорит циклопу Полифему. Он нигде и где-то, он имеет дело с людьми и Богами, которые сражаются за него. Он силен и хитер, но лишь благодаря высшим силам, он лидер и одинокий человек, он всегда стремится к тому, чем он не является, он неуловим, даже для самого себя. Его жизнь постоянно на грани. Он кажется Средиземноморской версией классического даосского видения жизни, что мы охарактеризуем следующим образом. Кто в основном занят своей жизнью и слишком привязан к жизни, не живет. Не потому что его переживания портят радость жизни, а потому что они препятствуют и уничтожают жизнеспособность – главный источник жизни. Мнение, что жизнь – это бесконечная череда маленьких забот, проблем и переживаний о «мелочах», мешает жить. Это, в свою очередь приводит нас к тому, что мнения – это препятствия на пути мышления. Жизнеспособность не цепляется за жизнь, мышление не цепляется за мнения. Можно увидеть это в другом прочтении в образе Христа: сын человека, сын никого и всех, рожденный чтобы умереть, у которого даже нет камня, чтобы прислонить голову.
Сущность философии динамична, трагична и парадоксальна. Будь то в страстной западной окраске или же в отдельной восточной версии, задача, стоящая перед человеком на протяжении всей жизни – научиться отпускать, не отказываясь. Но жизнь, как мы знаем, не любит отпускать, единственной возможностью остается отказаться от всего. Жизнь, таким образом, можно охарактеризовать как серию хронических маниакально-депрессивных циклов, которые к счастью или к несчастью заканчиваются смертью – конечным маниакально-депрессивным состоянием, в зависимости от настроения и обстоятельств.
Фундаментальный философский опыт – это опыт «другого», опыт познания «другого мира», который может быть прожит только с точки зрения «этого мира». Разрыв, пропасть хрупкость бытия, напряжение между конечным и бесконечным, реальностью и желанием, утверждением и отрицанием, волей и принятием – множество форм одного и того же опыта. Вечное взаимодействие единичного, общего и трансцендентного. Существует огромное количество путей описания того, что заставляет человека думать и исследовать, и такое же количество путей скрывать и отрицать то, что он ищет. Как ни странно, история философии представлена как наслоение взглядов и систем, стремящихся завершить, объяснить или отвергнуть предыдущие взгляды и системы. Кто-то сказал: «Все философские тексты – это лишь сноски к текстам Платона». Но если мы посмотрим на тексты Платона, то заметим парадокс философии. Изначальная цель платоновских работ – рассказать о человеке, который спрашивал больше чем утверждал, о человеке, не написавшем ни строчки, насколько мы знаем. Но Платон уже начинает утверждать, начинает строить тезисы на основе этого человека, или же вдохновляется им и много пишет. Сразу же за ним следует Аристотель, который, на наш взгляд, устанавливает границы будущей западной философии: эдакую энциклопедию знаний, включающую все: естественные науки, политические науки, психологию, этику и т.д. Нечто основательное и надежное… Но как и Сократ, мы считаем, что философия не заключается в написании и чтении, так как все это имеет дело лишь с объектами: книгами. В то время, как философия в первую очередь пытается помочь человеческой душе. Почему тогда вы пишете книги, если вы так против книг? Кто-то здесь верно заметит. А как можно отучиться, если ты не научился? Как можно сжигать книги, если ты их не написал? Как можно умереть, если ты не жил? И с диалектической противоположностью, столь характерной для философии, давайте спросим следующее. Как можно научиться если ты не отучился? Как можно писать книги, если ты их не сжигал? Как можно жить, если ты не умер?
Единственная проблема с философами, как и со всеми человеческими существами заключена в том, что они путают средство с целью. По одной простой причине: одно ближе, чем другое. Быть профессором, иметь знания, писать книги, носить титул, иметь мнения, быть знаменитым или значимым, быть талантливым, быть уважаемым, быть признанным – все это как возможные последствия философствования, так и препятствия для этого. Потому что, философы, как все люди, хотят существовать, как философы. Это возможно то, что заставляет Сократа цитировать Еврипида в своем разговоре с софистом Горгий : «Кто знает, что жить не значит умереть, или, что умереть не значит жить»
То, что философствование – это своя смерть для мира – очень распространенное мнение. То, что философия – это смерть для самого себя – гораздо более редкая и странная позиция. Но, если мы начнем утверждать, что философия подразумевает смерть философии, мы дойдем до абсурда, и мало людей захотят за нами последовать. Но мы считаем, что философия начинается там, где она умирает. Это, вероятно, лучшее определение, которое мы могли бы дать философии как практике. Хотя оно и не значит многого.
И правы те философы, которые критикуют понятие философской практики, заявляя, что философия – это и есть практика. Однако эта практика может принимать многообразные и противоречивые формы. Истина заключена в том, что академические философы отвергают философскую практику, так как она бросает вызов личности и задает вопросы человеку, получая мало, если вообще никакого, уважения взамен.
Но давайте остановимся на заключительном моменте и заявим, что сущность философской практики – сделать то, что осталось недоделанным, все равно, что мы сделали. Достаточно сомнительное заявление! Наверное, оно философское…. Никто не может этого сделать….Определенно….
Nous utilisons des cookies pour vous garantir la meilleure expérience sur notre site. Si vous continuez à utiliser ce dernier, nous considérerons que vous acceptez l'utilisation des cookies.Ok
Философствовать — искусство умирать
Философствовать – искусство умирать
Если философствовать значит учиться умирать, учиться, как умирать, то эта цель может быть достигнута только практикой «умирания». Из этого следует, что философствование — это приобретение опыта смерти. В этом тексте мы попытаемся доказать, что философствовать значит прекращать жить, или, другими словами, как философия противопоставляется жизни.
Две философии
«Философия – это жизнь». Выражение, которое мы часто слышим среди фанатов философии. На наш взгляд, это как раз наоборот. Хотя именно так она представлена во многих распространенных выражениях: эти выражения хороши тем, что выворачивают реальность наизнанку. Возможно из-за своего намерения скрыть реальность, чтобы их автор чувствовал себя лучше. И если мы на мгновение задумаемся об этом, это как раз и есть одна из «популярных» причин для «философствования»: желание обрести ясное сознание, надежда на то, что разум будет чувствовать себя спокойно и расслабленно. Философия делает тебя «классным» — распространенное мнение. Тогда будет полезным противопоставить это утверждение, вызвать обратную реакцию, чтобы лучше изучить эффект, вызванный этим действием. И в этом случае, как и во многих других подобного типа, такой прием работает, так как нам кажется, что выражение «Философствовать – значит прекращать жить» — очень разумное и интересное выражение. Возможно, сейчас у нас появилось другое значение философии, противоположное предыдущему: философия подразумевает изменение устоявшихся понятий, вызывает беспокойство и помутнение сознания. Своего рода психологическое страдание и смерть. Конечно, мы противопоставили здесь две очень разные классические концепции философии: «вульгарную» и «элитарную». Мы не пытаемся установить иерархию между ними, так как «вульгарный» может стать «популярным», а «элитарный» «заумным». Но в защиту этой «жесткой» философии мы хотим заявить, что если бы философия означала жизнь, она бы заполняла футбольные стадионы и снабжала супермаркеты. Мы бы встречали ее в опросах общественного мнения, она бы появлялась в прайм-тайм телевидении и, скорее всего, признанные философы выглядели бы не так пыльно и говорили бы со всеми. Хотя, по разным причинам за прошедшие годы кое-что уже изменилось.
Рассмотрим причины, согласно которым философия может быть противопоставлена жизни. Для начала, возьмем классическое изречение: «Философия – это искусство умирать». Платон, Цицерон, Монтень и многие другие утверждали, писали и переписывали много раз, что подготовка к смерти на самом деле заключена в сердце философской деятельности, высший философский опыт. Конечно, мы можем здесь противопоставить таких философов как Спиноза, с его концепцией о том, что каждое живое существо стремится к сохранению своего существования. Или его знаменитая цитата: «Свободный человек меньше всего думает о смерти». Или Ницше, который заявляет, что жизнь сама по себе – это суть настоящего мышления. Он пишет, что тело – это большой разум, а орудие тела — наш маленький разум. Или Сартр, который по стопам эпикурейцев заявляет, что смерть – это внешняя сторона существования, так как это отсутствие или прекращение жизни. Но поскольку среди философов в этом вопросе нельзя достичь единодушного мнения, мы не будем беспокоиться о единодушии, мы лишь определим жизнеспособность наших утверждений. И на пути наших размышлений, мы, скорее всего, согласимся с философами, придерживающихся противоположного мнения. Уже потому, что для них важно понятие конечности. И мы хотим пригласить читателя пройти именно по этому пути, то есть испытать и пережить конечность: экзистенциальную, эпистемологическую, психологическую…
У мудреца нет желаний
Желание – одно из самых главных препятствий для философствования, хотя оно и находится в сердце философской динамики. Для Платона, развращение философии заключено в процессе, противоположном эротике: когда желание покидает свой законный для философа объект: истину или красоту, отправляясь на поиск более легких удовольствий, таких как стремление к власти и славе, накоплению богатства и знаний, вожделению и т.д. Дело не в том, что философ прекращает тем самым всю интеллектуальную деятельность, а в том, что эта вульгарная цель не является естественным призванием, эта деятельность извращена земными соображениями. И если этот философ (ставший софистом) достигает согласия с большинством, или становится популярным среди своих сограждан, это происходит лишь потому, что большинство простых смертных не знают как выглядит философ. Обыватель впечатлен внешностью, симулякрами мышления, он восхищен тем человеком, кто для Платона только шут или жонглер.
Жизнь имеет много общего с желанием, она состоит из потребностей, стремления заполучить объект, который удовлетворит эти потребности, раздражения (если этот объект не был получен), и того страдания, которое приходит, даже если потребности были удовлетворены. Кажется, что у жизни есть неограниченная способность создавать новые потребности и, следовательно, новое страдание. В особенности это касается человека, чья сфера существования гораздо шире, чем у любого другого вида. Он даже может представить бесконечность – захватывающее видение, но также он умеет составлять бесконечные списки, состоящие из неудовлетворенных желаний. Иногда просто потому, что они невозможны. И если большинство представителей других видов удовлетворены определенными потребностями, характерными для своего вида – курица не хочет нырять, слон не хочет летать, то человек не знает границ своим притязаниям, желаниям и амбициям. И, следовательно, он не знает пределов страданию. Кто-то может поспорить с тем, что человек удовлетворяет больше желаний чем любой другой вид и, значит, может чувствовать себя более удовлетворенным. Но нам кажется, что его воображение и жажда превосходят во много раз его способность себя удовлетворять.
Хотя философия на протяжении всей истории шла разными путями и предложила множество разных схем, философы пользовались общим способом решения проблемы невероятной способности человека делать себя несчастным. Мы назовем этот общий способ «примирением с самим собой». Можно следовать эпикурейскому призыву: «наслаждайся этой минутой» (carpe diem), призывающего ценить настоящий момент, или же получать удовольствие от мышления и рассуждения, представлять себе какой-то потусторонний мир или реальность, которая ограничивает или уничтожает желания (что встречается во многих религиях), или просто принимать реальность такой, какая она есть, несмотря на всю ее жестокость или благодаря ей, полюбить трансцендентные понятия, такие как истина, добро или красота, которые сами по себе придают страданию возвышенный характер и удовлетворяют душу, представлять себя в будущем, наслаждаться простыми действиями, физическими или умственными и не ожидать за это вознаграждения. Философы снабдили человека большим количеством рецептов того, как можно жить «лучшей жизнью». Очевидно, что в это мгновение кто-нибудь выкрикнет: «Вы видите, философия – это жизнь! Вы только что сами это сказали! Философия помогает нам жить лучшей жизнью!» Но наш критик забывает здесь кое о чем фундаментальном. Давайте зададим ему следующие вопросы. Почему этим философиям было так трудно следовать? Не выдвигали ли эти философии утверждения, противоположные общему пониманию жизни? Даже фундаментальные религии должны понимать, что те сообщения, которые они несут, претерпевают очень сложные времена, им тяжело строго следовать, даже если они считаются божественными словами.
Давайте попробуем понять, почему за философами так сложно следовать. Можно ответить на этот вопрос следующей гипотезой: философы просят нас отказаться от того, что более всего дорого нашему сердцу, или лучше сказать, нашим внутренностям. Как они просят нас об этом? И снова, самый простой способ охарактеризовать эту просьбу — это сказать, что они просят нас отказаться от очевидного или легкодоступного в пользу чего-то далекого, неосязаемого, незаметного и труднообъяснимого. Говоря другими словами, мудрость, автономия, совершенство, реальность, любовь, сознание, абсолют, сущность – это просто слова, в сравнении с едой, удовольствием, танцами, зарабатыванием на жизнь, заботой о внешности, популярностью и т.д. Даже решение жить настоящим моментом (что, кажется, несложно сделать) на самом деле очень аскетичное и требовательное задание. Так как человек тратит большое количество своей энергии, сожалея о потрясающем прошлом, даже оплакивая его, или переживая о своем будущем и о его непредсказуемости. Поэтому жизнь настоящим временем может продлиться совсем недолго, и с небольшим опозданием другие времена [будущее и прошлое], включая стремление к вечной жизни, постучатся в дверь. Например, так же дело обстоит и с любовью, которая кажется такой популярной. Но когда мы приглядимся к ее проявлениям, мы увидим все виды грязных расчетов, обид, ревностей и других неприятных человеческих интерпретаций этого чистого понятия.
Мы также наблюдаем интересную картину, когда смотрим на жизнь философов: великий гений Лейбниц к которому никто не пришел на похороны, Кант, проживший всю жизнь в одиночестве со своим слугой, Винтгенштейн, отказавшийся от наследства и живущий как нищий, Ницше, который сошел с ума, Сократ, казненный своими согражданами, Бруно, сожженный на костре. Хотя, надо признаться, некоторые получили славу и богатство, например Хьюм или Аристотель.
Но, давайте теперь рассмотрим другие аспекты нашего утверждения о том, что философствовать – значит прекращать жить.
Заканчивая рассказ
Жизнь – это последовательность, череда событий. Когда кто-то рассказывает о своей жизни друзьям или пишет автобиографию, он рассказывает историю: это произошло, затем это случилось и, наконец, это. Конец рассказа. Обычно людям нравится пересказывать друг другу свою «историю жизни». Иногда потому что произошли важные события, но чаще всего это просто перечисление наиболее тривиальных и неинтересных подробностей, для поддержания разговора с соседями, чтобы пожить еще побольше. То же самое можно сказать и о человеке, который слушает чужие «истории жизни», сплетничает о соседях или о знаменитостях, подверженный этому ненасытному желанию подсматривать и подслушивать. Другая причина того, почему жизнь можно назвать рассказом, заключена в том, как мы относимся к своим делам, всегда подгоняемые расписанием, определяющим то, что мы должны делать в этот день в такое-то время. Список дел, таких, как подъем, работа, шоппинг, разнообразные встречи, ежедневные обязанности по дому, обязательная телевизионная программа – все это задает ритм семейной жизни. И как сильно мы переживаем обо всех вещах, которых мы не сделали, которые нам следовало сделать, и которые, мы, возможно, никогда не сделаем. Мы переживаем о том, что мы должны каким-то образом втиснуть себя в бесконечный список дел, который составляет наше существование, как будто время является главным или единственным параметром. Вот почему нам так легко ощущать бесконечность жизни или забывать о нашей собственной конечности. Наши желания сопротивляются и восстают против такого ограничения. Если бы у меня было время! Таким образом, существование – это огромный список событий и поступков и еще больший список надежд, ожиданий и страха перед этими событиями и поступками.
Тогда, как философия противопоставляет себя понятию рассказа? Хотя некоторые философы современного периода будут защищать такое феноменологическое видение существования и будут поддерживать рассказ, как одну из причин философской революции. Как это произошло в Греции, когда философия переходила от мифов к логосу, что некоторые считают настоящим рождением философии. До этого момента все, будь то создание мира, существование человека, природные феномены, моральные и интеллектуальные проблемы объяснялись в форме историй, которые мы, современные и «просветленные» умы, называем мифами. И если не принимать во внимание особенность их повествования, мы бы могли назвать их телевизионными шоу. Некоторые фантастические мифы нуждались в актерах. Для того, чтобы играть роли, объясняющие разные космические явления или необъяснимые феномены, привлекались все виды существ. Так, поэты, такие как Гесиод или Гомер от греков, Вергилий или Овидий от римлян, искусно писали вдохновляющие рассказы, которые придавали связность всему окружающему и давали объяснения о мире. Космогонии, теогонии, эпические поэмы, все виды историй были придуманы для того, чтобы образовывать население, давать им веру в то, что во вселенной есть смысл, что ежедневные события можно как-то объяснить. И конечно, наши наиболее незначительные человеческие происшествия должны были быть отголоском тех великих исторических событий, чтобы мы смогли иметь свои собственные маленькие мифы, связанные с мифами вселенной, в особой, причинно-следственной связи. Следовательно, вселенная в целом, и все части ее составляющие, имели смысл, значение, законы и принципы, представленные в форме «историй». Это также давало нам хоть какую-то предсказуемость, которая утешала нас в жизненных трудностях. Даже если единственным объяснением была вспышка гнева или любовная история какого-нибудь дикого бога. А маленькие истории были отражением великих историй. И все вокруг представляло собой истории. Так было не только в Греции и Риме, но и в Египте, Китае, Индии. Здесь перечислены некоторые из наиболее знаменитых и древних культур, поскольку их мифы были основателями цивилизации. И как мы сегодня можем наблюдать во многих странах, (например в Африке) эти истории выполняют очень важную образовательную функцию. Они образуют структуру (то, что некоторые, называют архетипами), которая позволяет нам воспринимать нас касающиеся события, не просто как особое происшествие, но как проявление, или зов чего-то более фундаментального.
Появление логоса, которое произошло не только в Греции, но также в некоторых других культурах, является по сути своей превращением культуры «повествований» в культуру «объяснений». Некоторые назовут это «рациональностью» или «абстракцией». Идея заключалась в том, чтобы заменить истории утверждениями и правилами, образами действия и методами. Это подразумевает уход от конкретных ситуаций, с целью замены их временными и пространственными идеями. Тогда эти идеи будут организованы для создания систем, производящих новые знания и общие принципы. Они могут использоваться для критического рассмотрения мыслей и даже фактов. Логика — пример такой интеллектуальной активности. Во многих ранних культурах математика и астрономия, а иногда медицина и физика, представляли собой начальные и наиболее очевидные формы таких попыток. Эти новые науки позволяли понимать настоящее и прошлое и предсказывать будущее. Знание не было основано только на эмпирических сведениях, но также на абстракциях и интеллектуальных конструкциях. Появлялись законы, которые не только описывали, объясняя нам, что мы видим, но также предписывали, говоря нам, что мы должны делать.
Причина, по которой мы поставили понятия объяснения, рациональности и абстракции в кавычки, заключена в том, что мифическая культура уже пыталась это сделать, только другим способом. В Африке сегодня возник спор о том, существовала и существует ли сейчас африканская философия. И могут ли сказания «гриотов» — традиционных музыкантов, считаться философией. Западно-ориентированные африканские интеллектуалы не считают это философией, хотя бы из-за отсутствия концептуальной системы и критического аппарата. В результате чего, философское содержание не может быть изложено. Другой лагерь, который представляют этно-философы, заявляет, что эти истории спрашивают, анализируют и проблематизируют экзистенциальные, социальные и моральные вопросы. Мы должны здесь напомнить о том, как Шеллинг, немецкий философ-романтик, противопоставил идее традиционной аристотелевской «первой философии» — метафизике, «вторую философию» — повествование и рассказ. Несмотря на то, что эта вторая философия по хронологии идет первой, так как общества действительно основываются на великих мифах, в которых заключена сущность, природа, смысл бытия, цель, особенность данного общества. Вот почему литература в форме театра, поэзии или чего-то другого – такой важный институт, наравне с философией, объясняющий кто мы такие и как устроен мир. И Шеллинг будет не единственным философом, критикующим отказ от повествования, как от чрезвычайно важной формы философии, ведь не так давно, сама идея «философии систем» или «метода», подвергалась атакам даже со стороны философов.
Наравне с великими мифами, существует бесчисленное множество древних или недавних историй, придающим уникальность тем, кто их рассказывает, и тем, кто их слушает. Это истории, которые пересказываются в семьях, мифы, которые каждый придумывает для себя. Разве у нас у всех нет таких историй о себе, которые мы рассказываем при любой возможности, меняем и приукрашиваем. Истории, которые другие повторяют, как и мы, истории, которые наше окружение иногда устает слушать. Но мы продолжаем повторять их, потому что эти истории – то, что мы есть, или мы есть то, что они есть. Мы говорим, что они реальны, но в каком-то смысле никакая история не может быть реальной, так как она субъективно описывает событие, которое само по себе избегает любого описания. В конце концов, человек – это только животное, которое придумывает самого себя!
Таким образом, чтобы прояснить нашу идею расхождения философии с жизнью, как с последовательностью событий, давайте подведем итог следующим пунктам. Рассказывать историю легче, чем объяснять; она более конкретна, и это больше всем нравится. Примеры быстрее приходят в голову, чем объяснения. Истории выглядят реальнее объяснений, так как они описывают факты, а не дают субъективных интерпретаций и предубежденных анализов. Истории доставляют больше удовольствия, так как мы выглядим хорошо, сказав пару легких и простых слов. Истории оставляют больше места воображению, чем аргументы, которые отличаются определенной строгостью. Истории приятнее слушать, чем абстрактные размышления: даже дети их любят, так как истории обладают эстетическим оттенком — то, чего объяснениям и идеям зачастую не хватает. Философия в этом плане менее интересна, и поскольку она требует понимания в гораздо большей степени, чем того требуют рассказы, она не так привлекательна. Но, конечно, эти рабочие гипотезы не универсальны. Так как они просто пытаются предложить некоторые утверждения общего характера о чем-то общем. Философ, в глазах многих людей – это человек, который хотя бы частично отказывается от жизни. Он кажется не заинтересованным в «настоящей жизни»: он предпочитает идеи трудные для понимания. И это ведет нас к следующему пункту: аскетической особенности идей.
Аскетизм понятия
Сухость, свойственная философской речи приводит нас прямиком к другому аспекту понятия противоположности жизни и философии: к аскетической особенности этого концепта. Концепт – это чрезвычайно важный инструмент мышления, если не самый главный. По крайней мере, так было принято в философии со времен Гегеля. Немецкий философ определил этот «инструмент» как то, что составляет особенность нашей умственной деятельности. Вот почему он отрицает повествование. Для него это определенно не философия, даже учитывая то, что это понятие встречается у классических философов, например у Платона, который обожал это делать и считал, что миф играет основополагающую роль в мышлении.
Что такое концепт? Это интеллектуальная форма, которая схватывает содержание или главную идею в данном дискурсе; он также может быть назван «ключевым словом» или «ключевым выражением». Он может быть включенным в речь, а может быть ею вызван. Зачастую он может рассматриваться как категория, общее название для множества объектов. «Яблоко», следовательно, является концептом, который абстрактно ссылается на бесконечное количество объектов разных форм, размеров и цветов. Но у них у всех есть общий определенный критерий, позволяющий им попадать в категорию «яблоко» — концепт, который в свою очередь определяет те объекты, которые к нему относятся. Это результат двойной операции. Абстракции, так как концепт содержит лишь некоторые характеристики объектов. Например, «спелость» не входит в определение яблока, несмотря на то, что это касается нас когда мы имеем дело с яблоками в нашей жизни. И обобщения, так как данные характеристики присущи всем объектам, входящим в категорию. Это мысленный объект в двух измерениях: понимания: общее количество образующих характеристик и расширения: общее количество объектов, к которым эти характеристики могут быть отнесены.
Следовательно, концепт – это короткое, состоящее обычно из одного или двух, реже – трех, слов абстрактное или общее понятие, не относящееся к конкретному предмету. Чтобы показать процесс и степень абстракции, Кант провел интересное различие между эмпирическими концептами, относящимися к объектам, которые мы можем воспринимать и производными концептами, которые мы воспринимать не в состоянии. Так как они относятся к взаимоотношениям между объектами и их определяют. «Дырка» или «человек» — будут считаться эмпирическими концептами, а «равный» или «различие» — производными концептами.
На самом деле, нас интересует не столько сам концепт, сколько динамика концептуализации, продуцирования концептов. Как указывает Гегель, для которого идеи являются чем-то реальным, в своей идеалистичной системе, мы не хотим, чтобы концепт определялся лишь своим объектом, где реальность будет внешней по отношению к мышлению. Но мы нацеливаемся на концепт, как объект мысли сам по себе: где реальность порождается самим мышлением. Эта концептуализация заключает в себе большую проблему для человека, чем сам концепт. Он, как пассивный виртуальный мысленный объект, не представляет никакой конкретной угрозы: называть и использовать названия – это деятельность, не подразумевающая никаких особых интеллектуальных достижений.
Тогда, что такое концептуализация? Это деятельность опознавания, продуцирования, определения и использования концептов, объединенных в глобальном мыслительном процессе. Каждый из четырех аспектов концептуализации представляет собой некоторую сложность. Это и есть причины для сопротивления концептуализации. Но в общем смысле, проблематичным является тот факт, что концептуализация заключена в сокращении и сжатии. Здесь мы идем от конкретного к абстрактному, от множественного к простому, от реального к виртуальному, от ощущаемого к мыслимому, от объектов, описанных во времени, материи и пространстве, к нематериальным, существующих вне времени: мы попадаем в область чистых идей, область мышления о мышлении.
И если идея редукции, чаще всего, носит негативную окраску, мы должны напомнить читателю о том, что в философии это может быть наоборот позитивная и полезная деятельность. Как в понятии феноменологической редукции, предложенной Гуссерлем. Это мыслительный процесс, где нам предлагается поставить мир за скобки и усомниться в наших суждениях, для того, чтобы понять внутреннюю реальность и сущность феномена. Конечно, чтобы рассмотреть объекты нашего мысленного восприятия отдельно от любого контекста, мы должны отказаться от реальности, нас окружающей. Этот феномен может произойти естественным образом, например, когда мы удивлены. Но процесс феноменологической редукции требует от нас искусственного создания таких естественных условий. Это очень сложное задание, позволяющее нам понять внутреннюю сущность объекта мысли, тем самым максимально отказавшись от нашего привычного мировоззрения, которое вредит нашему мышлению. Процесс редукции может также возникать при наблюдении за различными характеристиками данного объекта, с целью отказаться от случайных характеристик и оставить только самые необходимые. Таким образом, нам открывается сущность объекта.
Определять концепт в чьей-либо речи или в своей собственной – сложная задача, так как нам нужно отбирать среди всех произнесенных слов те, которые являются центром мыслительного процесса, выражаемого речью. Это сложный процесс, поскольку мы должны исключить множество слов, даже большинство из них, чтобы оставить только одно или несколько. Мы теряем понятие повествования или объяснения, сводя речь к одному единственному слову.
Продуцирование концепта – также сложная задача, так как мы должны найти определение, выходящее за пределы данной реальности. Мы должны найти термин, который объединит множественность в одно единственное определение, мы должны разделить общее количество неопределенных объектов и назвать их, что подразумевает создание определенных категорий. Или же мы должны классифицировать реальность с помощью особого термина. Зачастую кажется, что наш собственный язык нас избегает, что реальность находится за пределами нашей способности размышлять о ней.
Определение концепта – сложная задача, потому что мы должны определять реальность, заключенную в концепте. Мы охотнее приводим примеры, так как конкретное приходит в голову быстрее, чем общее и абстрактное. Определять – значит прикоснуться к сущности реальности, определить границы ее сущности. Это одно из наиболее требовательных мыслительных упражнений. Существует другой простой способ это сделать – приводить синонимы. Однако даже если это и может быть полезным, проблема все равно остается: неизвестно, как можно определить природу, свойство этой реальности. Сложность также в том, что некоторые концепты трансцендентального характера в основном используются для того, чтобы определять другие концепты. Кажется, что они могут относиться только к самим себе, являясь объектами, очевидными для самих себя. Так дело обстоит с понятиями «добра», «красоты», «правды» и т.д. Следовательно, они избегают всякого определения и любая попытка это сделать всегда покажется слишком упрощенной и очень спорной.
Использование концепта, скорее всего, самый простой аспект концептуализации, так как это может быть сделано в гораздо более свободной и менее формальной манере. Конечно, определение того, был ли концепт использован в уместной форме, представляет собой некоторую проблему. И это самая сложная ее часть, поскольку это требует от нас оценки своего собственного мышления. Чтобы это сделать мы должны составить четкое представление о значении концепта. В этом случае нам может помочь интуиция и, в конце концов, мы обучаемся языку методом повторения и ежедневной практики. И он представляет собой скорее естественную форму, нежели осознанный процесс. Общее нежелание школьников учить грамматику и некоторый отказ от ее преподавания в современной педагогике доказывает нашу позицию об «искусственной» природе этой формальной деятельности. Хотя с нашей точки зрения, «искусственное» никак не конфликтует с обязательным.
Таким образом, определение того, что аскетического и неприятного в концептуализации и, следовательно, противоположного жизни – наше следующее задание. Это необходимость выбирать и отказываться — так как мы хотим всего и сразу. Продуцирование особых терминов с особой функцией — так как они выглядят слишком формальными и сложными, а мы предпочитаем все легкое. Необходимость иметь дело с абстракциями, не имеющими никакой очевидной эмпирической реальности — так как это бесполезно и пустая трата времени. Анализ мышления и осознание своего мышления — так как это страшно.
Кто-то может не согласится с тем, что концептуализация – это прекращение жизни, сказав, что мы всего лишь описали вид интеллектуальной работы, а работа – это часть жизни, даже если нам не нравится работать, а некоторым нравится. Мы бы хотели ответить на это несогласие в два приема. Для начала, поработав с аспектом труда, а затем с интеллектуальным аспектом.
Труд
Среди разных культур и среди разных мыслителей существует множество различных видений понятия труда. Мы не собираемся проводить обширное изучение этого вопроса, а только лишь показать, как возникает противоречие между «жизнью» и «трудом». В доказательство этому мы могли бы указать на тот факт, что слово «работа» само по себе на разных языках, таких как французский: «travail», или испанский: «trabajo», происходит от латинского слова «tripalium», которое означало инструмент пыток или приспособление для обездвиживания животных, в то время как главная характеристика животных – это их подвижность. Следовательно, труд связан с ограничением и болью. «Negotium» — другое латинское слово, означающее работу. Оно означает отсутствие отдыха, свободного времени, отсутствие того, что французы называют «temps de vivre», буквально – «время жить». Аристотель рекомендует не давать гражданства рабу, Руссо критикует волнения и мучения связанные с трудом, Паскаль утверждает, что мы пользуемся им чтобы не думать о себе, Ницше считает, что работа – это полицейский, необходимый для надзора за всеми, чтобы мешать развитию разума, желаний и свободы. Понятие отчуждения – важное обвинение, выдвигаемое против идеи труда. Но понятие труда также имеет и своих фанатов. Это Арендт, которая думает, что труд доставляет удовольствие и обеспечивает хорошее здоровье, Конт, утверждающий что труд обеспечивает общественную сплоченность, и Вольтер, который пишет, что он защищает нас от трех ужасных напастей: скуки, зла и нужды. И мы заметим, аргументы в пользу труда основываются не только на его практической полезности, но также, потому что он обеспечивает экзистенциальный рост. Высказывания этих авторов, придерживающиеся противоположных точек зрения, призваны указать на то, что мы ни в коем случае не принимаем наши идеи за истину: они представляют собой лишь рабочую гипотезу.
Кто-то может раскритиковать нас за то, что мы не определяем и путаем между собой разные значения понятия труда: как социальной функции, как способа заработать деньги, как деятельности и т.д. И, следовательно, мы не отделяем приятную и свободную деятельность мыслителя от физического и болезненного труда рабочего. Мы не считаем себя виновными в этом пункте. Мы не хотим противопоставлять эти концепции труда, так как они могут легко сменять друг друга, особенно в наше время. Даже если это противопоставление может иметь смысл при многих обстоятельствах. Интеллектуал может писать книгу из-за желания заработать или заполучить новый статус. В то время как каменщик может строить дом просто потому что ему нравится что-то строить. Так же, мы не будем спорить о природе человека как «homo faber» (человека — производителя), кто естественным образом пытается достичь чего-то в жизни, и человека «ленивого», «грешника», поддающегося греху лености, пытаясь избежать необходимости работать. Мы просто хотим указать на экзистенциальное нежелание трудиться, с целью оправдать и придать значение тому факту, что жизнь и труд несовместимы по многим понятиям. Зачастую труд выполняется из-за необходимости, и понимается как «зарабатывание на жизнь». Это усилия, которых очень часто люди желали бы избежать, будь у них возможность свободного выбора. Это может стать объяснением тому, почему философия никогда не заполняла стадионы. Это практика, включающая в себя работу, много работы, изучение культуры, приобретение навыков, противостояние самому себе, без всякой видимой необходимости и мгновенной окупаемости (философия – это не самое очевидное средство для того, чтобы заработать на жизнь или разбогатеть). Конечно, если философия – это лишь разговор о жизни и счастье, разговор, который мог бы спокойно произойти в баре, тогда, это, конечно, совсем другое дело. Этому и следуют многие «философы», пытаясь сделать философию популярнее. Но если философия – это труд, борьба с собой с другими с целью получения концептов бытия, она будет отвергнута большинством как препятствие к «хорошей жизни».
Философия в общем смысле противопоставляет себя жизни, являясь долгом, в то время как жизнь – это желание. Фридрих Шиллер, который был в одно и то же время философом, поэтом и драматургом, не очень одобрял этот кантовский дуализм между тем, что он называл «чувственным побуждением» и «побуждением к форме». Противостояние, которое он хотел разрешить через «побуждение к игре». Он заявлял, что когда философ упрекнет своего слушателя в сухости его речи, он вернет его через это «побуждение к игре». Человек любит играть, например, с идеями. Но это означает то, что эмоции должны воспитываться разумом (а они сопротивляются таким попыткам). Но все таки, это возможно, иначе как бы дети смогли расти? Для немецкого гуманиста в «прекрасной душе» долг и влечения больше не конфликтуют друг с другом. Самовыражение не должно быть связано с примитивными и банальными ощущениями, а с эмоциями более высокого порядка – с красотой. Следовательно, человеческая свобода выражает себя как способность выйти за рамки человеческих инстинктов. Но это, несомненно, подразумевает труд: к таким результатам не приходят естественным образом. Если это естественно, то это приобретенная естественность, особенность человека, которую можно назвать культурой.
Интеллект
Давайте теперь рассмотрим «интеллектуальную» проблему философии. Для начала мы напомним читателю о знаменитой истории Фалеса и служанки, рассказанной Платоном. Фалес, философ и астроном постоянно смотрел на звезды, а не себе под ноги, и однажды упал в колодец. Служанка, увидев это, начала смеяться над таким дураком, который так занят «высокими материями», что не видит реальности у себя перед глазами. Вопрос, который приходит в голову касается не столько самой служанки, сколько того, обладает ли колодец, дырка в земле большей реальностью, чем те далекие небеса, которые созерцал Фалес. Эта история показывает, как обычно выглядит философ или философская деятельность, хотя, это больше похоже на клише. Но, в конце концов, в своем первоначальном значении клише означает картинку, сфотографированную камерой, запечатленную реальность. Следовательно, несмотря на упрощение понятия, реальность – это клише. Поэтому философ, заявляющий о существовании другой реальности, отличной от видимой нами, концентрируется на скрытой реальности, он одержим ее секретами. Следовательно, он больше ничего не видит, или не видит того, что очевидно всем. Это опять возвращает нас к платоновской аллегории о пещере, где человек, увидевший «свет истины», ослеплен, когда возвращается обратно в темную пещеру. Он не может играть в игры и сначала его высмеют, а затем убьют.
Следующий момент различия в отношении к жизни в примере с Фалесом и служанкой – это вопрос тела. Кажется, что служанка находится в своем теле, а философ – нет. Мы можем думать о нем, как о многих философах – как о разуме на ногах, тело его является лишь инструментом для переноса его головы. Как можно видеть на рисунках маленьких детей. Служанка – это тело, философ – некое подобие эктоплазмы. Он не переживает о том, что произойдет с его телом, вот почему он падает. Чувства и ощущения не имеют значения, так как его чувства настолько утонченны, они смотрят на звезды, и они уже не отделяют себя от разума. Служанка обладает тем, что называется “horse sense” (здравый смысл), и этот здравый смысл тесно связан с чувственным восприятием. Она верит своим глазам и своему разуму, тому, что они ей говорят, в то время как он сомневается, анализирует и пытается выйти за пределы сознания. Она жива, она существует, а он – интеллектуальное существо. Он воплощает в себе классический тезис: тело – это тюрьма для души, души, которая постоянно стремится достичь неограниченности, добиться безусловности, души, которую тело постоянно унижает, напоминая ей о своей конечности. Тогда как душа презирает этот кусок плоти, называемый телом. Жизнь грязна и беспорядочна. Именно поэтому Люцифер не мог понять, почему Бог не предпочитает красивых ангелов, созданных из света, грязным и неуклюжим людям. Люцифер как «святой покровитель» философов…
Еще одно тело, пренебрегаемое философами – это общественное тело. Оно, как и человеческое тело — тяжелое, банальное, грубое, беспорядочное, недалекое и т.д. Все, что общее – плохое, особое – хорошо. Все далекое красиво, близкое – уродливо. Все воспринимаемое — определенно, все, что мыслится – свобода. Конечно, такое клише восприятия не может являть собой какое-либо абсолютное понятие, но как общее практическое правило оно работает достаточно хорошо. Оно полезно для понимания того, как мы функционируем. Чтобы понять, например, нашу тенденцию никому кроме себя не доверять, наше фундаментальное недоверие по отношению к общему мнению, подозрительность, которая, кажется, в разной степени присутствует у всех в головах.
Другой способ, с помощью которого интеллект определяет жизнь, заключен в его отношении с чувствами. Давайте возьмем одно самое распространенное чувство, которое очень часто становится причиной для того, чтобы не философствовать: сочувствие. Сочувствие, как и любовь, жалость и др. являются социальными чувствами, которые делают нас людьми, позволяют нам жить. Но интеллект, как и любая другая умственная деятельность, превознося себя, склонен игнорировать, преуменьшать, отрицать или подавлять другие типы деятельности, особенно если они не одной с ним природы. И, на самом деле, анализировать и концептуализировать и требовать этого же от другого, искать и обнажать правду, задавать вопросы – может быть и, скорее всего, будет болезненно. В противовес социальным чувствам, требующим от нас сочувствия к своему соседу. Конечно, приверженцы понятия «целостности» — еще одной формы всесилия, в сочетании с трендом «нового времени», или же индивидуумы, занятые какой-то формой «психологизма», заявят, что эти два вида деятельности очень хорошо сочетаются. Но исходя из нашего опыта эти «гуманисты» обычно мысленно переносят свои страхи на взрослых или детей с которыми имеют дело. Больше всего выражая недоверие к своей собственной интеллектуальной подлинности. Затем возникает недоверие к интеллектуальной подлинности других – очень частый феномен. Здесь снова чувства формируют базовые жизненные принципы, образец поведения, а философствование принимает форму вынужденной и искусственной деятельности, требовательной, и от этого подразумевающей резкость и жесткость. Они забывают, что в философии, как в любом боевом искусстве нельзя обойтись без падений и синяков. Так, имея дело с реальностью, мы учимся расти.
Эти разные особенности интеллекта могут быть объединены близким нам экзистенциальным понятием: аутентичностью. И несмотря на его экзистенциальную трактовку, мы заявляем, что аутентичность – это разновидность смерти. Подлинность (аутентичность) означает укоренение своей позиции, умение разложить ее по пунктам, достичь ее, не оборачиваясь постоянно назад: аутентичность не нуждается в оправданиях. Хорошая причина для того, чтобы назвать ее заносчивой и высокомерной. Эта сингуляризация – одна из главных причин, объясняющая остракизм по отношению к философу, хотя она также может быть следствием его восхваления. Циники [киники] – хороший пример в этом случае. Они осмеливаются думать и выражать то, что они думают, без всякого уважения к установленным обычаям, принципам, моралям и мнениям. Они выражают неуважение ко всему, что считается священным его окружению или согражданам. Конечно, это может привести их только лишь к противостоянию и изоляции. Циники суровы и догматичны, а для того чтобы выжить необходимо быть гибким и легко приспосабливающимся. Их можно даже обвинить в патологическом поведении и суицидальных настроениях. И если их обвиняют в том, что они делают «фарш» из встречающихся им людей, не надо упускать из виду то, что они делают этот «фарш» также и из самих себя. Они в состоянии постоянной войны, в которую они де факто вовлечены, хотя и не намеренно. Война из-за их неспособности притворяться и играть в общественные игры. Но также из-за того, что их собственная личность забыта в пользу чего-то более важного, каких-то трансцендентных концептов, будь то правда, природа или что-то другое. Концепт, который не так легко произнести вслух, но ради которого они охотно готовы пожертвовать всем, включая самих себя. Они не принимают полумер и компромиссов — единственная причина того, что они предстают нам как неверные и находящиеся вне закона.
Когда мы наблюдаем за формами, которые принимают ежедневные разговоры, мы наблюдаем за тем, как большинство диалогов состоят из трех главных ингредиентов: пустой болтовни о погоде и сплетнях, самолюбования и самооправдания и получения какой-то практической пользы от собеседника. Аутентичность философа находится в разладе с этой системой: пустая болтовня скучна, никому не нужно любоваться собой или себя оправдывать, диалог должен иметь дело лишь с трансцендентальными понятиями. Если это не так, лучше всего замолчать и заставить замолчать собеседника.
Аллегория с пещерой хорошо показывает два частых различия в отношении обычного человека к философу: смех и злость. Смех потому что философ странно себя ведет, а злость из-за подозрения или уверенности – он знает что-то, чего другие не знают. Причина злости – зависть. Это описание подходит определению философа другим человеком, а что насчет философа внутри? Какие отношения у нас с ним? Давайте рассмотрим то, как этот философ внутри нас (Сократ называет его демоном) не дает нам жить. Мы можем ответить на этот вопрос косвенно: в общем образовательном процессе родители не одобрят такой род занятий или такого взгляда на мир в своем отпрыске. Хотя бы из-за того, что ребенок с таким отношением к жизни будет носить на себе печать «ущербности»: он будет неуклюжим, непрактичным, беспокойным, не будет находиться в самом себе и т.д. Другими словами, он не будет готовить себя к борьбе, которая считается жизнью, даже если об этом открыто не говорится. Нужно приспосабливаться, нужно быть практичным, настроенным на результат. Особенно сегодня, в то время, когда экономическая конкуренция так жестока, занятие философией не кажется подходящим делом для того, чтобы подготовиться к жизни. В лучшем случае это выглядит роскошью, в худшем – угрозой. Мы часто наблюдаем это в нашей работе с детьми, где одно из самых главных возражений против философии — это тот факт, что обучение мышлению занимает много времени, а вокруг есть гораздо более важные дела, которые требуют решения. Пока мы говорим об этом, можно добавить, что второстепенное, но все равно важное возражение против философствования – это, то, что ребенок может быть дестабилизирован или встревожен такой деятельностью. В его детскую жизнь проникнет мышление, которое может вызвать только страдания и расстроить его. Жить и так считается сложной, и без того, чтобы думать об ужасных вещах. Поэтому они говорят: «дайте ребенку побыть ребенком»… Возможно также и они говорят и взрослому… Таким образом, кроме реальных препятствий для мышления, которые мы здесь описали, существует еще и подозрение в том, что такие мысли будут разрушительны. Что, в некотором смысле, правда. Это путь, который ведет нас к следующему противоречию между жизнью и философией: проблеме проблематизации.
Мыслить немыслимое
Умение проблематизировать – одно из важных умений в философии. С помощью вопросов и возражений необходимо критически рассматривать данные идеи или тезисы, чтобы не попасть в ловушку очевидности. Эта «очевидность» строится на знании и убеждениях, на том, что философы зовут «мнениями»: непродуманные идеи, основанные на привычке, слухах или традициях. Занявшись философией необходимо определять границы и ложность любого мнения, представлять другие варианты мышления. Что на первый взгляд кажется странным, бессмысленным и даже опасным. Чтобы это сделать, необходимо подвергнуть сомнению свои суждения, как нам предлагает это Декарт, а не доверять своим эмоциям или убеждениям. Следуя своему «методу», Декарт предлагает нам заняться умственной деятельностью, которая гарантирует более надежное знание, которое он называет «очевидностью» в противовес какому-либо установленному мнению, будь то грубому или же научному. Чтобы быть надежной эта «очевидность» должна быть способна противостоять сомнениям, избегать предубеждений и принимать ясные и четкие формы. С помощью диалектического метода Платона, Гегеля и др. критицизм и отрицание идут дальше. Необходимо уметь противопоставлять предложенное утверждение, чтобы понять его, оценить и выйти за его пределы. Любая возможность «очевидности» таким образом исчезает. Конечно, чтобы быть способным выполнять такие операции нужно прийти к определенному умственному состоянию, иметь особое отношение в результате рассмотрения всякого утверждения с расстояния и критически.
Такой подход требует многого, на пути у него стоит множество препятствий. Искренность, ясное сознание, субъективность — одни из них. И они должны выпустить разум из своего плена. Более того, моральные принципы, постулаты, психологические потребности, которые ведут нас по жизни, должны быть вынесены за скобки, подвержены суровой критике и даже отвергнуты. Это, конечно, не происходит естественным образом, так как влечет за собой боль и страдание. За исключением тех, кто способен посмотреть на себя со стороны. Разделить себя, как это предлагает сделать Гегель, как условие для настоящего мышления и сознания. И чтобы выполнить это задание, нужно умереть для себя, отказаться, хотя бы на мгновение от того, что дорого, от идеи, от эмоции. «Я биологически не могу этого сделать!» — ответила мне один учитель из Испании, когда я попросил ее проблематизировать ее позицию по поводу какого-то вопроса. Она выявила проблему, сама не осознавая последствий своего протеста. Наша жизнь, наше существование основано на определенных принципах, которые не обсуждаются. Значит, если мышление, в качестве условия для обсуждения, подразумевает проблематизацию, то действительно, чтобы начать думать, необходимо умереть. И если мы понаблюдаем за тем, как горячатся люди, сталкиваясь с противоречиями, кидаются в крайности чтобы защитить свои позиции, мы можем прийти к заключению, что отказ от своих собственных понятий подразумевает маленькую смерть.
Можно удивляться тому, почему мы с таким жаром отказываемся оставить свою позицию хотя бы на мгновение. Почему мы так сопротивляемся простой проблематизации. По крайней мере, взрослые, так как для детей это не представляет большой проблемы, они меньше осознают последствия принятия такой «искусственной» позиции. Есть хорошее изречение Хайдеггера по этому поводу: «Язык – дом бытия». Для него говорить, значит способствовать появлению чего-то в бытии, следовательно речь обеспечивает существование. Конечно, для человека, как для языкового существа по преимуществу, это достаточно очевидно. Хотя зачастую это пытаются отрицать, говоря, например: «Это всего лишь слова». Без историй и мифов, рассказов и диалогов, чем бы мы были? Определенно не человеческими существами! Следовательно, то, что мы говорим о себе, будь то в форме рассказов – мифов, или в форме идей и толкований – логоса, все это необходимо и дорого нам. Чтобы доказать важность речи, нам просто стоит понаблюдать за тем, как мы напуганы когда наша речь игнорируется или ставится под сомнение. Внезапно нас так начинает беспокоить истина! На самом деле мы переживаем о нашем имидже, о нас, которых мы с таким трудом и тщательностью создавали, о нашем «Я», которое управляет тем, что оно создало, «Я», которое стремится обладать знаниями, опытом и разумом. О таком ценном «Я»… Наш имидж – это идол, ради которого мы готовы пожертвовать всем и никакие жертвы не будут слишком велики. Поэтому когда философия или конкретный философ предлагает нам понять насколько поверхностны, абсурдны и тщетны наши мысли, все наше естество противится, даже не осознавая этого, срабатывает инстинкт самосохранения. Мы так стремимся сохранить наше существование в его собственных границах, что это стремление заменяет собой жажду истины. Наша вера в собственную уникальность исключает возможность существования другой позиции [отличной от нашей], что ведет к отрицанию разума как такового. Человек, построивший и создавший себя, очень боится этого безликого и неопределенного существа. Проблематизировать наши сокровенные мысли, наши фундаментальные принципы, отказаться от установленных и защищаемых нами в течении многих лет постулатов становится просто невыносимым. Наши идеи есть мы, мы есть наши идеи. И такой modus vivendi (образ жизни) не следует считать лишь формой упрямства. В конце концов, как бы мы смогли позиционировать себя в обществе, если бы у нас не было постоянной позиции? Как бы мы смогли справиться с жизненными проектами, если бы не были верны каким-то фундаментальным принципам? Как бы мы смогли существовать без идеалов, указывающим нам путь в жизни, даже если мы и далеки от осознания этого факта? Если человек – мыслящее существо, значит он существо идей. Проблема заключается в том, что если идеи – это инструмент мышления, слишком часто средство путают с целью, и идеи становятся препятствием мышлению.
Следовательно, проблематизация – это попытка возвысить мышление над идеями, задача, которую сложно выполнить, так как наше эмпирическое «Я» не хочет уступать дорогу трансцендентальному «Я». Отказ от определенных идей сродни смерти, следовательно, мышление – это смерть.
Есть более важные вещи
В определенных культурах философ имеет особый статус, им восхищаются за его мудрость, за глубину, так как кажется, что у него есть доступ к реальности, к тому, в чем отказано простому смертному. В других культурах, наоборот, он рассматривается как бесполезное существо, странное и даже извращенное. Если вернуться к истории с Фалесом и служанкой можно отметить, что в некоторых обществах больше места отдается «небесным», возвышенным взглядам, а некоторые, наоборот, более приземленные. Второй случай можно проследить в разных формах. Первая: философия не присутствует в культурной матрице или сведена к простому минимуму по мере необходимости ее присутствия в коллективном сознании. Вторая: философия рассматривается как враг, поскольку она разрушает постулаты и принципы, на которых основывается общество, предлагая критическое мышление и распространяя сомнение. Третья: философия связывает себя с заботами о материальном, дабы предотвратить «утечку» мышления в эфемерную реальность. Конечно, эти три формы могут объединяться друг с другом. Англо-американская культура – хороший этому пример. Философия в США или Англии является очень слабым культурным стимулом. Она часто воспринимается как угроза устоявшимся экономическим, политическим и религиозным принципам. А философия остается в пределах эмпирической и материальной реальности. Как мы это можем наблюдать в школах эмпиризма, утилитаризма и прагматизма.
Третий аспект, особая форма философии, следовательно, не случайна. Проблема заключена в аксиологии. В чем ценности данного общества? Что такое иерархия ценностей, вокруг которых это общество организовано? Здесь мы можем напомнить себе о знаменитой картине Рафаэля: афинская школа, с изображением Платона, указывающим на небеса и Аристотеля, указывающим на землю, в то время как разные философы заняты разными вопросами. История философии есть не что иное, как серия утверждений и опровержений, сопровождаемая эпистемологическими соображениями о методах, используемых для доказательства различных точек зрения. Поэтому критика или отказ от философии все равно имеют дело с областью философии, потому что это всегда критика или отказ от определенной формы философии. Философия инициирует критику и стремится к ней. Вот причина того, что философия может заявить о любой форме антифилософии, будь то религиозной, научной, психологической, политической, традиционной, литературной и т.д. Нам представляется, что человеку никуда не деться от философии. Также как никуда не деться от веры или искусства. Единственные изменяющиеся параметры – это принятые ценности, использованные методы, точки зрения и степень осознанности. Человек создает свою собственную реальность и эта реальность наполнена философским содержанием. Смысл человеческих достижений может различаться, стремление определить этот смысл может варьироваться, отношение к этому смыслу может меняться, относительная важность, придаваемая этому значению, может отличаться от фактической значимости. Но что бы мы ни делали, мы не можем избежать смысла. Человек – рациональное животное и он не в состоянии избежать мышления. Это означает, что он интерпретирует, судит, оценивает, субъективно решает какую степень реальности он придает действительности. Он устанавливает стандарты истины, и мы можем заявить, что реальность и истина есть ни что иное как концепты, человеческие изобретения. Даже когда человек заявляет, что реальность избегает его, так как она определена или же дана Богом, он берет на себя обязательство, он связывает себя с определенным набором ценностей.
Другими словами, служанка – еще тот собеседник, и в такой же мере философ, как и Фалес, хотя и напоминает больше нашего соседа. Это возвращает нас к проблеме «вульгарной» и «элитарной» философии. Потому что философия – это попытка выйти, шагнуть за пределы. Но данные перемещения в пространстве не имеют никакого смысла без наличия чего-то на «этом берегу». Фалес не имеет смысла без служанки. Как ни странно, она его второе «Я» — она просто его другое «Я». Без диалога и напряжения между этими двумя фигурами, Фалес становится бессмысленным, девушка — неинтересной.
Давайте вернемся к аллегории о пещере. Почему в платоновской аллегории философ приходит назад в пещеру? Он возвращается чтобы умереть! Он не может оставаться снаружи, смотреть на яркий свет, хотя он бы предпочел быть рабом в этом освещенном мире, чем королем в темноте. Но Платон ничего не может поделать, он не может привести человека обратно в пещеру, под прикрытием того, что какой-то рок заставил его начать этот вынужденный диалог, начать противостояние, умереть. «Не существует философии без агона, заявляет Ницше. Агон представлен в греческой культуре как момент противостояния, трагедии, напряжения. Он, как ни странно, разрушителен и созидателен. Как говорит Платон: мышление – это диалог с самим собой. А без расстояния, пропасти и противостояния не возможен диалог.
Считая, что существуют гораздо более важные и срочные вещи, чем занятия философией, мы уже вовлечены в философский спор. Даже, забывая о том, что философия существует, мы находимся в области философии. Задача философа, как и у художника – направлять, указывать, показывать. Фуко заявляет, что если ученый делает невидимое видимым, то философ делает видимое видимым. Как только человек увидел, он может принять то, что он увидел, он может отрицать это, он может забыть, но его глаза уже никогда не будут такими как прежде, мир не будет таким как прежде. И он не сможет больше говорить о своем незнании. Философия поджигает лес. В диалоге философ всегда выигрывает, просто потому что он вовлечен в диалог с другим. Но он не побеждает в риторике, мы не должны путать философию с искусством полемики. В диалоге философ выигрывает в двух местах: заставляя другого увидеть что-то, и увидев то, что другой увидел. Вот почему диалог настолько фундаментален для философии. Вот почему Сократ так категорично и безжалостно преследовал своих сограждан на улицах Афин и заявлял, что не имеет большего интереса в жизни, чем изучать разум своих собратьев, погружаясь в их души. Он стремился найти там истину. Как это возможно? Был ли он окружен исключительно пророками или мудрецами? Совсем нет, если мы посмотрим на диалоги, где Сократ выглядит значительно умнее своих собеседников. Мы считаем, что Сократ находил истину в этих людях, потому что они давали ему возможность покинуть себя, умереть для себя. Попадая в эти странные и непонятные души, он мог противостоять себе. Как боец или солдат нуждается в противнике, чтобы бросить вызов самому себе, выйти за пределы себя, стать собой, умереть для себя.
Если мы взглянем на историю философии, мы получим другое прочтение этого вопроса. У своих истоков философия была всем, вокруг чего крутилось мышление: знание о любых вопросах: природа, религия, мудрость, этика и даже практические нововведения. И действительно, в те времена у философии был оттенок всемогущества, как в теоретических, так и в практических знаниях. Здесь можно вспомнить о Гиппие, софисте, говорящему Сократу, что все одетое на нем сделано его руками. Или Калликл, который объяснял при помощи риторического искусства, что сильные могут победить слабых. Или же Горгий, заявлявший, что может убедить кого угодно в чем он захочет. Нет предела интеллектуальным претензиям и высокомерности. Здесь не правит истина или общественное мнение или какой-то регулирующий принцип. Это закон джунглей. Единственная реальность, которой обладает речь – это предмет и его желания. Тогда, конечно, ученый раскритикует нас, сказав, что философия родилась как раз от неприятия таких концепций, как поиск истины и добра. Он обвинит нас в том, что мы намеренно путаем философов и софистов. Но мы утверждаем, что софизм – это ни что иное, как специфическая школа философии, которая с помощью релятивистской и имморальной позиции стала предшественницей многих современных позиций. Претензия софистов на всемогущество, несмотря на то, что позднее она принимает другие формы, осталась характерной чертой чрезмерно раздутой самооценки философа. Утверждая, что это были не философы, Платон с нашей точки зрения был в основном прав, но фактически ошибался. Хотя он знал это, признавая близость двух видов, как он указывает в своей аналогии на эту тему: он заявлял, что философ относится к софисту так же, как собака относится к волку или волк относится к собаке…
На протяжении всей истории, философия потеряла многое в своей области: науку о природе – физику, астрономию, биологию и т.д., и науку о разуме – психологию. Все это грандиозные исторические потери философии, и к ним мы могли бы добавить многие другие, более косвенные специальности: лингвистика, грамматика, логика, социология и т.д. Как это ни странно, как только какая-то область хотела обрести уверенность, она оставляла философию и объявляла себя тем, что мы сейчас называем наукой. Знание, основанное на «неопровержимых» доказательствах, фактах и цифрах, наблюдениях и опытах. Философия, таким образом, могла говорить только о «проблематичном». Как Кант называет это: «То, что едва возможно». Но философы, как и их предки софисты не хотят отказываться от уверенности. Итогом стало то, что на сегодняшний день у них осталось три вида уверенности: уверенность в мировоззрении с политическим, социальным или другим содержанием, уверенность в историческом знании идей, школ и авторов и уверенность в том, как надо думать, основываясь на методе и эпистемологии. И еще постмодернизм, со своим отрицанием универсальности, сумел создать «новый» тип уверенности: всемогущая фигура субъективности, понятие родственное софистскому.
Сказав все это, мы пытаемся оправдать то, что принцип «агона» сродни философской деятельности. И не только «агон», но и «агония», эта медленная бесконечная смерть для самого себя. И даже если в истории философии были такие «моменты», когда философы претендовали на обладание определенными ответами на предыдущие бесконечные споры, всегда появлялось какое-то «новое» заявление, готовое «уничтожить» всю «определенность» этих утверждений. Философия Гегеля была примером такого «момента» [в истории философии] попытался показать нам как каждый «момент», отрицал предыдущий «момент», пытаясь достичь абсолюта [в лице его философской системы]. Но его притязания на абсолютную истину, его приглашение «за божественный стол», критика Шеллинга – это все часть процесса и даже очень важная его ступень. Марксистская критика против этой чересчур идеалистической диалектики, была, следовательно, неизбежной реакцией. Другое отрицательное отношение к абсолютистскому взгляду – это американский прагматизм. И даже если эти две школы мысли во многом определили будущее человечества: интеллектуально, культурно, политически и т.д., последняя все равно преобладает. Но если мы сохраним общую характеристику этих двух воплощений «традиционной» философии, мы упомянем о защите «общего» разума, принадлежащему какому-то имманентному процессу, а не трансцендентной силе. Философ должен умереть: он теоретически не может заявлять о какой-то богом и духовно данной власти: он должен отвечать за ту собственность, которая принадлежит всем. Декарт заметил это, когда написал, что «Разум – это такая вещь, которая принадлежит всем». И этот анти-элитизм, вероятно, один из самых унизительных и нечеловеческих опытов для философа. И, возможно, по той же причине, один из самых фундаментальных. Сократ называл это процессом, противоположному мышлению. Философствование молотом, говорил об этом Ницше. Его можно назвать «триумфом служанки».
Быть никем
Одиссей – настоящий герой для Сократа, скорее всего, его любимый, когда он защищает его в диалоге в «Меньшем Гиппие». Главная причина этому в том, что Одиссей – это «никто», как он говорит циклопу Полифему. Он нигде и где-то, он имеет дело с людьми и Богами, которые сражаются за него. Он силен и хитер, но лишь благодаря высшим силам, он лидер и одинокий человек, он всегда стремится к тому, чем он не является, он неуловим, даже для самого себя. Его жизнь постоянно на грани. Он кажется Средиземноморской версией классического даосского видения жизни, что мы охарактеризуем следующим образом. Кто в основном занят своей жизнью и слишком привязан к жизни, не живет. Не потому что его переживания портят радость жизни, а потому что они препятствуют и уничтожают жизнеспособность – главный источник жизни. Мнение, что жизнь – это бесконечная череда маленьких забот, проблем и переживаний о «мелочах», мешает жить. Это, в свою очередь приводит нас к тому, что мнения – это препятствия на пути мышления. Жизнеспособность не цепляется за жизнь, мышление не цепляется за мнения. Можно увидеть это в другом прочтении в образе Христа: сын человека, сын никого и всех, рожденный чтобы умереть, у которого даже нет камня, чтобы прислонить голову.
Сущность философии динамична, трагична и парадоксальна. Будь то в страстной западной окраске или же в отдельной восточной версии, задача, стоящая перед человеком на протяжении всей жизни – научиться отпускать, не отказываясь. Но жизнь, как мы знаем, не любит отпускать, единственной возможностью остается отказаться от всего. Жизнь, таким образом, можно охарактеризовать как серию хронических маниакально-депрессивных циклов, которые к счастью или к несчастью заканчиваются смертью – конечным маниакально-депрессивным состоянием, в зависимости от настроения и обстоятельств.
Фундаментальный философский опыт – это опыт «другого», опыт познания «другого мира», который может быть прожит только с точки зрения «этого мира». Разрыв, пропасть хрупкость бытия, напряжение между конечным и бесконечным, реальностью и желанием, утверждением и отрицанием, волей и принятием – множество форм одного и того же опыта. Вечное взаимодействие единичного, общего и трансцендентного. Существует огромное количество путей описания того, что заставляет человека думать и исследовать, и такое же количество путей скрывать и отрицать то, что он ищет. Как ни странно, история философии представлена как наслоение взглядов и систем, стремящихся завершить, объяснить или отвергнуть предыдущие взгляды и системы. Кто-то сказал: «Все философские тексты – это лишь сноски к текстам Платона». Но если мы посмотрим на тексты Платона, то заметим парадокс философии. Изначальная цель платоновских работ – рассказать о человеке, который спрашивал больше чем утверждал, о человеке, не написавшем ни строчки, насколько мы знаем. Но Платон уже начинает утверждать, начинает строить тезисы на основе этого человека, или же вдохновляется им и много пишет. Сразу же за ним следует Аристотель, который, на наш взгляд, устанавливает границы будущей западной философии: эдакую энциклопедию знаний, включающую все: естественные науки, политические науки, психологию, этику и т.д. Нечто основательное и надежное… Но как и Сократ, мы считаем, что философия не заключается в написании и чтении, так как все это имеет дело лишь с объектами: книгами. В то время, как философия в первую очередь пытается помочь человеческой душе. Почему тогда вы пишете книги, если вы так против книг? Кто-то здесь верно заметит. А как можно отучиться, если ты не научился? Как можно сжигать книги, если ты их не написал? Как можно умереть, если ты не жил? И с диалектической противоположностью, столь характерной для философии, давайте спросим следующее. Как можно научиться если ты не отучился? Как можно писать книги, если ты их не сжигал? Как можно жить, если ты не умер?
Единственная проблема с философами, как и со всеми человеческими существами заключена в том, что они путают средство с целью. По одной простой причине: одно ближе, чем другое. Быть профессором, иметь знания, писать книги, носить титул, иметь мнения, быть знаменитым или значимым, быть талантливым, быть уважаемым, быть признанным – все это как возможные последствия философствования, так и препятствия для этого. Потому что, философы, как все люди, хотят существовать, как философы. Это возможно то, что заставляет Сократа цитировать Еврипида в своем разговоре с софистом Горгий : «Кто знает, что жить не значит умереть, или, что умереть не значит жить»
То, что философствование – это своя смерть для мира – очень распространенное мнение. То, что философия – это смерть для самого себя – гораздо более редкая и странная позиция. Но, если мы начнем утверждать, что философия подразумевает смерть философии, мы дойдем до абсурда, и мало людей захотят за нами последовать. Но мы считаем, что философия начинается там, где она умирает. Это, вероятно, лучшее определение, которое мы могли бы дать философии как практике. Хотя оно и не значит многого.
И правы те философы, которые критикуют понятие философской практики, заявляя, что философия – это и есть практика. Однако эта практика может принимать многообразные и противоречивые формы. Истина заключена в том, что академические философы отвергают философскую практику, так как она бросает вызов личности и задает вопросы человеку, получая мало, если вообще никакого, уважения взамен.
Но давайте остановимся на заключительном моменте и заявим, что сущность философской практики – сделать то, что осталось недоделанным, все равно, что мы сделали. Достаточно сомнительное заявление! Наверное, оно философское…. Никто не может этого сделать….Определенно….