Философская консультация

Философская консультация: принципы и проблемы

Будучи еще довольно мало известен во Франции, такой вид деятельности, как философская консультация, постепенно набирает силу в самых разных странах. Используемые в этой практике методы существенно разнятся в зависимости от того, кто их ведет и как тот или иной специалист их понимает. В данной статье Оскар Бренифье рассказывает о концепциях и методах, которые он использует в своей многолетней практике в этой области.

ПРИНЦИПЫ

Философский натурализм

Вот уже несколько лет, как над философией дует новый ветер. В тех или иных формах он извлекает философию из ее чисто академической или научной среды, в которой главенствует историческая перспектива. Будучи по–разному понимаемой и воспринимаемой, эта тенденция, в глазах одних, насыщает философию жизненно необходимым кислородом, тогда как в глазах других, она представляется вульгарной и тривиальной изменой классической дисциплине. Среди этих философских «новшеств» появляется идея того, что философия не должна замыкаться в узком пространстве дискурса или эрудиции и что она есть не только дисциплина, но и живая практика. Разумеется, эта перспектива не столь уж нова, поскольку она возвращает нас к истокам, в те давние времена, когда поиск мудрости ассоциировался с понятием философии; хотя вот уже несколько веков, как это измерение философского сознания относительно затуманено «ученой» философией.  

Однако, вопреки некоторому «дежавю», глубокие культурные, психологические, социологические и другие изменения, которые разделяют нашу эпоху от, например, классической Греции, радикально меняют суть проблемы. Philosophia perennis, вечная философия считала себя обязанной истории, ее вечность с трудом уживалась с конечной экономией наших обществ и их ограниченных задач. Таким образом, предполагалось, что философская практика – как и философские доктрины – должна вырабатывать формы знания, сообразные ее месту и времени, в зависимости от условий, которые производили ту или иную сиюминутную матрицу. Так считалось вопреки тому факту, что, в конечном счете, перед нами всегда стояло огромное количество сущностных философских проблем, которые испокон веков организовывали наше философское сознание и не зависели от внешних условий и форм жизни. 

Философский натурализм – вот предмет нашей критики, которая заставляет усомниться в исторической и географической обсуловленности философских содержаний. Мы полагаем, что появление философского сознания не является особенным событием, но что его живая сущность гнездится в сердце человека и обвивает его душу. Даже если, подобно любой науке или знанию, некоторые его исторические моменты или географические ориентиры кажутся более определяющими, более явными, более узнаваемыми, более существенными, чем другие. Будучи человеческими существами, мы соразделяем общий мир (вопреки самым различным проявлениям, которые могут, словно сквозь сито, рассеять в прах это единство), общую судьбу или природу (вопреки всякому культурному или индивидуальному релятивизму). Мы должны были бы, поэтому, обнаружить определенный набор архетипов, образующих арматуру нашего исторического мышления. В конечном счете, сила мысли, опирающаяся на собственные оперативность и универсальность, любая сущностная мысль должна была бы неизменно пребывать в каждом из нас. Не есть ли это сама платоническая реминисценция, выраженная каждый раз в иных понятиях и понятая каждый раз под иным углом зрения? И вот, философская практика становится такой деятельностью, которая пробуждает сознание каждого из нас в мире форм, пробуждает сообразно нашим возможностям, и для этого пробуждения вовсе не обязательно быть Кантом или Рембрандтом.

Двойное требование

Прежде всего, нам следует преодолеть два предубеждения. Первое – это вера в то, что философия и философская дискуссия – удел элит, держателей знаний. То же самое верно и в отношении философской консультации. Второе предубеждение, которое является одновременно дополнением к первому и входит с ним в противоречие, состоит в предположении, что философия – дело избранных ученых и, как следствие, философская консультация не может быть философской, поскольку она доступна всем. Эти два предубеждения – две стороны одной медали. Нам остается доказать, что философская практика доступна всем и что она предполагает определенные требования, отличающие ее от простой дискуссии. Помимо этого, нам необходимо выявить, чем же наша деятельность отличается от психоаналитической или психотерапевтической практики, с которой нас нередко пытаются слить воедино.

Первые шаги

«Почему Вы здесь? Что привело Вас сюда?». Мы задаем этот изначальный, предельно простой и естественный вопрос, который следует неустанно обращать ко всем, если не к себе самим. Печально, что далеко не все преподаватели, читающие курс «Введение в философию», начинают учебный год с такого рода наивных вопросов. Привыкший к многолетней школьной рутине ученик сразу бы ухватил суть этого странного предмета, который имеет целью вопрошать вплоть до самых вопиющих очевидностей. Тот факт, что на этот вопрос реально трудно ответить или что на него возможно множество ответов, заставляет его кажущуюся банальность лопнуть, как шарик, в мгновение ока. Разумеется, не стоит ограничиваться только одним из двух возможных типов ответа, которые поспешно срываются с наших уст лишь бы нас не заставляли думать.

Ответы, которые мы получаем на консультации, можно, в основном, свести к следующим: «Потому что я не разбираюсь в философии», «Потому что философия интересна и я хотел бы знать о ней больше», «Потому что меня интересует, что тот или иной философ думает по тому или иному поводу…». Дальше следует незамедлительно задавать встречные вопросы, чтобы выявить неопознанные предпосылки, которые кроются в этих попытках дать ответ (дабы не сказать «в этих попытках не давать ответа»). Этот процесс неизбежно выявляет некоторые идеи, которые имеет пришедший на консультацию собеседник по поводу философии или той или иной темы. И он должен побудить его к принятию той или иной позиции, в данном случае, необходимой. В отличие от психоанализа, нам вовсе не обязательно знать «суть» его мысли, но нужно сподвигнуть его сформулировать ту или иную гипотезу, с которой мы будем работать дальше.

Это различение – психоанализа и философии, «сути» и «формулировки» – существенно по двум причинам, которые определяются принципами нашего метода. Во-первых, истина вовсе не обязательно прячется под прикрытием искренности или субъективной «аутентичности» и даже может быть ей противоположна; противоположна в той мере, в какой желание нередко противостоит разуму. С этой точки зрения, не так важно, верует ли человек в ту мысль, которую высказывает. Мы часто слышим: «Я не уверен в том, что говорю (или собираюсь сказать)». Но в чем мы, собственно, хотели бы быть уверены? Разве не эта самая неуверенность позволяет проверить на истинность вашу идею, тогда как любая уверенность будет только помехой? Вторая причина, не столь уж далекая от первой: должна установиться дистанция, необходимая для рефлексивной работы, — неотъемлемое условие для концептуализации того, что мы хотим ввести в этот диалог. Эти два условия не должны мешать субъекту выдвигать и формулировать определенные идеи, напротив, они позволяют ему быть более свободным. Ученому легче обсуждать положения, к которым не привязано его эго, и это не мешает ему предпочитать лучшие идеи худшим.

Как только гипотеза высказана и получила некоторое развитие (непосредственно или благодаря вопросам), вопрошающий предлагает переформулировать то, что он услышал. Обычно собеседник начинает отказываться – или принимает условно – предлагаемую формулировку: «Это не то, что я сказал. Это не то, что я хотел сказать». Ему предлагается проанализировать, что ему не нравится в этой формулировке или откорректировать свое собственное положение. Однако следует сперва уточнить, искажает ли данная формулировка саму суть его содержаний (и следует признать, что это возможно, поскольку вопрошающий не совершенен), или она лишь с очевидностью указывает на то, что он не осмеливается увидеть или признать в своих собственных суждениях. И вот перед нами та необъятная проблема или загадка, которую диалог с другим выявляет в плане философского мышления: в той мере, в какой мы соглашаемся с непростым условием «взвешивать» каждое наше слово, слушатель становится безжалостным зеркалом, которое только возвращает нам наше собственное изображение. Присутствие другого – это всегда риск, огромное значение которого мы недооцениваем.

И если то, что было высказано вначале, не представляется возможным переформулировать, в силу путаницы или недостаточной ясности, вопрошающий может смело попросить своего собеседника повторить то, что тот уже сказал, или выразить это иначе. Если объяснение слишком длинно или является предлогом для неподконтрольного выражения эмоций, вопрошающий может не бояться прервать: «Я не уверен, что понимаю направление Ваших мыслей. Я не могу уловить суть». И тогда имеет смысл предложить следующее упражнение: «Скажите мне в одной фразе, что Вам кажется существенным в Вашей речи. Если бы Вы могли сказать мне только одну фразу, что это была бы за фраза?». Собеседник неизбежно испытает трудность с этим упражнением. Но констатация этого затруднения послужит началом тому самому сознанию, которое мы сопрягаем с искусством философствовать.

Мистика и отсекание лишнего

Как только мы прояснили исходную гипотезу о природе философствования или о какой-либо другой теме, которая привела к нам нашего собеседника, нам следует начать процесс мистического воскрешения истоков, описанный некогда Платоном. Назовем ключевые элементы этого процесса, с одной стороны «истоком», «началом», а с другой, «выбором», «отсеканием лишнего». Попробуем сперва узнать у собеседника, насколько его гипотеза осмысленна, а его выбор — оправдан. Это делается либо посредством вопрошания к его исходным мотивациям: «Почему Вы формулируете это так?», «В чем интерес Вашей идеи?», либо посредством отсекания лишнего: «Каковы наиболее важные элементы Вашей гипотезы?», «Каковы ключевые понятия Вашей фразы?». Этот этап беседы состоит из последовательного сочетания двух приемов. Собеседник нередко пытается обойти эту стадию дискуссии, прикрываясь   относительностью обстоятельств или неопределенной множественностью: «Это зависит […]. Есть много причин […]. Все слова или идеи важны», — скажет он вам. Необходимость выбирать и придавать мысли то или иное направление позволяет, прежде всего, опознать скрытые установки, предпосылки и предубеждения, чтобы затем поставить их под сомнение. Ибо после нескольких этапов реконструкции оснований (и отсекания лишнего) наш собеседник может пережить своеобразный травматический эффект. Травма дает возможность реконструировать основания и ключевые моменты того или иного типа мышления. Вместе с тем, принудительное подчинение мысли определенной иерархии значимостей приводит к тому, что понятия и концепты начинают восприниматься драматически, слова начинают ощутимо выделяться на фоне безличной тотальности, стирающей различия вербальной «массы». Отделяя одни идеи от других, собеседник начинает осознавать логические операции, посредством которых он различает смыслы.

Разумеется, ведущий беседу философ играет здесь ключевую роль. Она состоит в том, чтобы обращать внимание собеседника на то, что говорится, чтобы выбор слов и стоящие за ними скрытые предпосылки не проходили для него незамеченными. Можно даже настойчиво спрашивать у собеседника, согласен ли он с тем выбором слов и смыслов, который он только сделал в своем высказывании. При этом нужно  воздерживаться от комментариев и быть готовым задать дополнительные вопросы, если собеседник обнаружит проблему или непоследовательность в своих словах. Все, что от нас требуется, — это помочь собеседнику предугадать и объективно оценить скрытые предпослыки его собственной позиции, неочевидные содержания его мысли и отсюда – вывести на поверхность саму эту мысль. Все это постепенно искореняет в нем иллюзию, поддерживаемую обманчивым чувством очевидности и якобы нейтральности высказываний. В этом и заключается подготовительный этап, необходимый для выработки критической перспективы по поводу мнения вообще и его собственного в частности.

Мыслить немыслимое

Как только мы определили основную скрытую предпосылку, настал момент задать ей противоположную перспективу. Речь идет об упражнении, которое мы называем «мыслить немыслимое». Какова бы ни была установка или ключевая проблематика нашего собеседника, мы просим его сформулировать противоположную гипотезу: «Если бы Вам надо было выразить критическую позицию по отношению к Вашей гипотезе, что бы Вы сказали? Придумайте самое весомое возражение, против дорогой Вашему сердцу идеи. В чем границы Ваших убеждений?». Даже когда любовь, свобода, счастье, тело и т. д. составляют основные ценности нашего собеседника, в большинстве случаев, он находит в себе силы произвести такую ренверсивную интеллектуальную операцию. Необходимость помыслить «немыслимое» повергает его в пропасть. А порой из его сердца раздается крик протеста: «Но это же невозможно! Я не хочу!».  

Этот момент напряжения и раздражения помогает, прежде всего, осознать психологическую и концептуальную обусловленность, которая сдерживает свободную мысль нашего собеседника. Предлагая ему помыслить немыслимое, мы мотивируем его анализировать, сравнивать и самое главное – проговаривать ту или иную гипотезу, которая  накладывает на него интеллектуальные и экзистенциальные границы, вместо того, чтобы просто принимать ее за само собой разумеющуюся и неизменную. Таким образом, он осознает жесткость и негибкость, которая незаметно для него определяла его мысль. «Но нельзя же ни во что не верить!», — возможно, воскликнет он. Можно, по крайней мере, на часок-другой во время упражнения,  осмелиться спросить себя, достаточно ли обоснованна обратная гипотеза или прямо противоположное убеждение. Ибо, парадоксальным образом, стоит только нашему собеседнику рискнуть и опровергнуть свои же установки, как это оказывается для него большим сюрпризом. Он замечает, что противоположная гипотеза имеет куда больше смысла, чем он изначально предполагал, и что, во всяком случае, она привносит куда больший интерес в его изначальную гипотезу, природу и границы которой он теперь различает. Это упражнение дает нам увидеть и прочувствовать освобождающую способность мысли. Оно ставит под вопрос идеи, за которые мы судорожно цепляемся, позволяет дистанцироваться от себя и анализировать форму и содержание наших логик и концептуализировать наши собственные экзистенциальные интересы и ценности.

Переход на следующую ступень

В заключение, следует попросить у нашего собеседника воспроизвести основные моменты дискуссии. А затем вернуться к самой идее подобного упражнения: «Какую работу мы с Вами проделали?», «Что здесь произошло за этот час?». Этот последний этап разговора называется «переход на следующую ступень», которая, в отличие от предыдущей, предполагает концептуальный анализ. Задача на этом уровне состоит в том, чтобы проанализировать, как протекало упражнение, оценить поставленные цели, преодолеть неразбериху смыслов и высказываний, чтобы вычленить наиболее существенные элементы консультации. Это очень важный этап, поскольку субъект начинает осознавать двойную (внутреннюю и внешнюю) перспективу в работе человеческого рассудка, неразрывно связанную с философской практикой. Именно в этот момент у него возникает представление о бесконечном отодвижении горизонта, который открывает ему диалектическое видение его собственного бытия и дорогу к автономности его собственных суждений.  Философия ли это?

Чего мы хотим добиться с помощью этого упражнения? В чем именно заключается философский элемент? Чем философская консультация отличается от консультации психоаналитической? Как мы уже упоминали, наша практика определяется тремя критериями: идентификация, критика и концептуализация. (Укажем и другой важный элемент: дистанцирование, которое, однако, мы не выделяем как отдельный критерий, поскольку он имплицитно содержится в первых трех). В каком-то смысле, это тройное требование соответствует обязательной трехчастной структуре студенческого сочинения. В сочинении студент должен выразить несколько идей, поставить их под вопрос и сформулировать одну или несколько центральных проблем с или без подтверждения из источников. Единственное различие состоит в выбираемой теме: в данном случае, собеседник выбирает свой собственный объект исследования, что увеличивает экзистенциальную значимость его рефлексии, хотя, возможно, именно это делает философский разбор его сюжета несколько щекотливым занятием.

Возражение о «психологичности» данного упражнения не так-то просто преодолеть. С одной стороны, потому что сам субъект испытывает большое искушение – перед лицом исключительного слушателя, которому он доверяет, – излить все свои эмоции, особенно, если он уже имел опыт участия в психоаналитических консультациях. Однако его начинает обескураживать тот факт, что его перебивают, критически оценивают его идеи, вынуждают выделять главное и второстепенное в его собственных словах и т.д. Столько обязательств и ограничений! – однако же они составляют часть «игры», ее условий и требований. С другой стороны, отделиться от психологии трудно, поскольку по тем или иным причинам философия не уделяет большого внимания субъективности индивида, а обращается, скорее, к бесплотным материям, к универсальным понятиям. Своего рода предельное целомудрие, читай, пуританство, заставляет профессионального философа видеть во мнении не источник для дальнейшего рассуждения, а опасность, доводящую нас до полного его игнорирования. Будь то всеобще разделяемое мнение простых смертных или мнение специалиста, этот последний также с легкостью может оказаться жертвой болезненного и смертоносного влияния мнения.

Таким образом, наше упражнение состоит, прежде всего, в том, чтобы идентифицировать неопознаваемые предпосылки суждения нашего собеседника, которые определяют его высказывания и действия. Это позволяет осознать точку или точки отсчета в его образе мысли. Во вторых, это дает возможность занять противоположную позицию, чтобы трансформировать его «бесспорные» постулаты в простые гипотезы. В-третьих, это позволяет артикулировать те проблематики, которые выявляются через сформулированные и опознанные им концепты. На этом последнем этапе – или ранее, как только мы почувствуем, что это уместно, – консультирующий философ может использовать эти «классические» проблематики, чтобы лучше оценить ту или иную цель собеседника в ходе разговора.

Конечно, весьма сомнительно, чтобы некий отдельный индивид взялся переписать всю историю философии, впрочем, как и историю математики или языка. К тому же, с какой стати он должен пренебрегать прошлым? Мы всегда будем карликами, забравшимися на плечи гиганта. Но разве из этого следует, что мы не можем решиться на рискованную гимнастику, вместо того, чтобы восхищаться атлетами под предлогом того, что у нас самих-де ноги коротки?! Следует ли довольствоваться тем, что мы сходили в Лувр, и не марать руки в гончарной глине под предлогом того, что мы не обладаем вдохновением настоящих художников? Будет ли это означать, что мы утратили уважением к великим мира сего? Не значит ли это, напротив, что мы их восславляем, по крайней мере, как и в тех случаях, когда цитируем или восхищаемся ими? И в конечном счете, не обречены ли мы большую часть нашей жизни думать самостоятельно?  

ТРУДНОСТИ МЕТОДА

Наша методология большей частью вдохновляется сократической маевтикой, когда философ расспрашивает своего собеседника, предлагает ему опознать цели и интересы своего дискурса, концептуализировать его через различение ключевых терминов, проблематизировать его средствами критической рефлексии, универсализировать его предпосылки. Уточним, что специфика этой практики состоит в том, чтобы побудить субъекта отстраниться от простого выражения эмоций и приблизиться к рациональному анализу своих собственных высказываний, этому необходимому условию для прояснения его основных когнитивных и экзистенциальных целей и ценностей. Неизбежное в процессе консультации дистанцирование от себя самого указывает на необходимость специалиста в этой области и ставит перед нами определенные препятствия, которые мы и попытаемся здесь проанализировать.

Помимо интереса к философским упражнениям, у собеседника периодически может возникать и доминировать негативное чувство, которое – как на консультации, так и при работе в группе – чаще всего выражается в своеобразной фрустрации. Во-первых, это фрустрация от того, что его перебивают: философский разговор – это не место для излияния чувств или дружеской беседы. Смутная и длинная речь, особенно та, что игнорирует слушателя, должна быть прервана. Если она не подпитывает непосредственно тему диалога, она бесполезна для разговора и ей не место в рамках данного упражнения. Во-вторых, фрустрация, связанная с определенной жесткостью: мы не столько произносим слова, сколько их анализируем, и все, сказанное нами, может быть использовано против нас. В-третьих, фрустрация от медленности процесса: чем больше наш вопрос провоцирует у собеседника хаос и поток речи , тем скорее надо его остановить, не боясь молчания, чтобы лучше понять суть дела.Причем понять в двояком смысле: осознать и усомниться, в том ли направлении мы движемся. В-четвертых, фрустрация от предательства, опять же в двойном смысле: предательство нашего собственного слова, которое отражает то, что мы не желаем говорить или знать, и предательство нашего собственного слова, которое не выражает того, что мы хотим сказать. В-пятых, фрустрация от небытия: не быть тем, чем мы хотим быть, не быть тем, во что мы верим, видеть себя лишенным иллюзорных истин, которые осознанно или нет, и порой на протяжении всей жизни, связывают нас с нами самими, нашей экзистенцией и способом мыслить. 

Эти разнообразные фрустрации, порой болезненные, не всегда в явном виде выражаются собеседником. Если он легко возбудим, слишком чувствителен или не достаточно склонен к анализу, он непременно рано или поздно воскликнет: «Но Вы мешаете мне говорить!», тогда как он только что подолгу молчал и с трудом находил слова. Или еще: «Вы меня заставляете говорить то, что Вам нужно!», тогда как на каждый вопрос он мог ответить, что хотел, рискуя исключительно вызвать новые вопросы. Фрустрация может нередко выражаться в упреке, однако, вербализуясь, она позволяет субъекту посмотреть на себя как на объект. С этого момента, он начинает думать, анализировать и лучше понимать способ своего рассуждения и может тогда влиять как на свое бытие, так и на ход своих мыслей. Конечно, пережить некоторые психологические моменты, не зацикливаясь на них, бывает непросто, ибо речь идет о том, чтобы посредством критической перспективы и определения целей и проблематик, перейти на философский уровень размышления.

Смысл нашей работы заключается как раз в том, чтобы идентифицировать определенные элементы субъективности, по крупицам выявить интеллектуальные и эмоциональные суждения, чтобы подвергнуть эту позицию радикальному сомнению и сподвигнуть собеседника испытать опыт «инако»мыслия. А как иначе добровольно и осознанно выйти из предопределенности и обусловленности наших мыслей? Как заставить проявиться патологиям и эмоциям? Впрочем, вполне может статься, что субъект окажется не в состоянии проделать эту работу или даже не в состоянии ее начать: ему может не хватать способности к дистанцированию, автономности суждения, уверенности в себе или элементарного бесстрашия. В таком случае, мы не сможем с ним работать. Как занятие спортом требует минимального набора физических данных, так и философская практика требует минимального набора психических данных.

Упражнение должно протекать при минимально необходимой степени спокойствия и беспристрастности. Излишняя хрупкость или чувствительность могут помешать процессу. И причины того или иного недостатка у собеседника – не в нашей компетенции; в качестве консультирующего философа мы не должны пытаться ухватить суть проблемы, мы можем только констатировать нечто и вывести из этого те или иные следствия. Если нам кажется, что собеседник не склонен адекватно воспринять такого рода упражнение, хотя бы он и чувствовал потребность в саморефлексии, мы, скорее, посоветуем ему обратиться к формату психологической консультации или, в крайнем случае, к другим типам философских практик. Наконец, нет никаких причин избегать психологического элемента, при условии.что он имеет свои границы, и субъективность не должна исполнять роль огородного чучела, даже если с точки зрения книжной философии может показаться, что она — помеха для философствования. Формально мыслящий и боязливый философ непременно будет опасаться того, что, сталкиваясь с индивидуальностью, он рискует утратить необходимую дистанцию. 

Слово как предлог

Один из наиболее проблематичных для собеседника аспектов нашей практики – это отношение к высказанным словам. В самом деле, с одной стороны, мы просим его сакрализовать слова, поскольку мы тщательно взвешиваем малейшее используемое им понятие, мы разбираем по косточкам все предлагаемые высказывания и аргументы вплоть до того, что их собственный автор перестает их узнавать и что порой приводит к скандалам с криками по поводу подобных манипуляций. А с другой стороны, мы просим его десакрализовать слово, поскольку это упражнение предполагает работу именно со словами и истинность или искренность высказываний не имеет большого значения: речь идет просто о том, чтобы играть с идеями, не привязываясь к содержаниям. Нас интересует только связность, рефрены, связывающие слова между собой, ментальный абрис, который медленно, но ощутимо вырисовывается на наших глазах. Мы просим собеседника сыграть с нами в простую игру, предполагающую некоторую дистанцию по отношению к тому, что воспринимается им как «реальное». И в то же время, мы просим его играть со словами крайне серьезным образом, с гораздо большим вниманием к их использованию, чем он обычно им уделяет.

И вот перед нами – замаскированная истина. Это уже не истина интенций, не истина искренности или аутентичности – это истина требования. Требования, которое обязывает субъекта делать выбор, признавать противоречия, прорабатывать беспорядочные нагромождения слов, с риском перевернуть все с ног на голову или замолчать перед пропастью смысла, перед радикальным расколом внутри своего собственного я, перед зиянием небытия. От философа, как со временем и от его собеседника, ничего другого и не требуется, как стать полицейским, детективом, который отслеживает малейший сбой слова и жеста, гонится, подобно ищейке, по следу, требует осознавать любое движение, любую точку пространства и любой момент времени. 

Разумеется, мы можем ошибиться в заданном направлении дискуссии, что является, впрочем, прерогативой консультанта и остается в его неустранимой власти вплоть до полного отсутствия нейтральности с его стороны вопреки всем предпринятым усилиям. Разумеется, в ходе анализа собеседник может сбиться с пути: его идеи подвергаются вопросам слепо подчиняются убеждениям, которые он отстаивает, предопределяются выбранными позициями, от которых, быть может, он не захочет освободиться. «Пере-интерпретация», «недо-интерпретация», «под-интерпретации» расцветают как цветы. Не столь уж важны, однако, его ошибки, очевидные ошибки или мнимые ошибки. Все, что должно имеет значение для нашего собеседника, – это быть бдительным, наблюдать, анализировать и осознавать; следить за своими реакциями, способами обращения с проблемой, возникающими у него идеями, отношением к самому себе и к упражнению, — все должно стать предлогом для анализа и концептуализации. Другими словами, не так уж важно, ошибаемся мы или нет. Речь, прежде всего, идет об игре. Важно только, видим мы или не видим, осознаем или нет. Нет правильных и неправильных ответов, но есть «видение ответов» и, если имеет место ошибка, то только потому, что слово не достаточно верно себе самому, а не потому, что оно как-то не так соотносится с некой далекой и предписанной истиной на звездном небе или в глубинах нашего подсознания. Тем не менее, эта верность есть, вероятно, наиболее ужасающая и неустранимая истина: нет больше возможности неповиновения, при всей правомерности этого неповиновения. Неповиноваться можно только в полной слепоте. 

Боль и анестезия

Собеседник быстро осознает смысл игры. И тогда может начаться паника. Для этих случаев, важно запастись различными видами болеутоляющего. Во-первых, самое важное, самое сложное и самое щекотливое – это точность производимых консультантом движений. Консультант должен уметь быстро определять, когда нужно активно задавать вопросы, а когда – время мягко «соскользнуть» на другую тему, когда уместно говорить, а когда – слушать, когда время жесткости, а когда – великодушия; и это не всегда легко угадать, так как нас легко зажечь огоньком беседы или нашими собственными желаниями – (идти до конца, прийти к определенному выводу), а также чувством усталости, отчаяния или другими личностными переживаниями и склонностями.

Во-вторых, важны юмор, смех, игровые элементы упражнения. Они привносят эффект «спускания удил», позволяют собеседнику освободиться от себя, не дать захватить себя своей экзистенциальной драмой и даже безболезненно созерцать смехотворность собственных позиций, к которым он порой бывает намертво пришит. Смех освобождает от напряжения, которое иначе целиком подавило бы субъекта в этой весьма деформативной практике.

В-третьих, важно некоторое удвоение, которое позволяет субъекту выйти за пределы себя самого, посмотреть на себя как бы с позиции третьего лица. Поскольку анализ его собственного дискурса чреват опасными моментами, а суждение может замахиваться на слишком тяжеловесные цели, бывает полезно и интересно перенести изучаемый случай на третье лицо, предлагая собеседнику представить фильм, выдумать историю, услышать свою собственную историю в виде басни. «Представим, что Вы читаете историю, где рассказывается, что…», «Представим, что Вы встретили кого-то и что все, что Вы знаете об этом человеке – это…». Такой простой эффект самоописания через третье лицо позволяет субъекту забыть о своих интенциях, желаниях, иллюзиях и разочарованиях или помыслить их относительными; и заниматься только словом, таким, каковым оно проявляется по ходу дискуссии, без того, чтобы все время затирать и задавливать его тяжеловесными подозрениями, обвинениями или недовольствами. В-четвертых, важны концептуализация и абстракция. Универсализируя то, что хочется принять за исключительно личное, проблематизируя его, вводя его в диалектическую перспективу, мы смягчаем боль и расшевеливаем интеллектуальную активность нашего собеседника. Философская деятельность сама по себе софрологична , «утешительна», таковой она встречается у древних, вроде Боэция, Сенеки, Эпикурса или более позднего Монтеня; бальзам на душу, который облегчает нам страдания, неразрывно связанные с человеческим существованием.

Другие виды упражнений

Некоторые дополнительные упражнения могут также оказаться полезны. Например, упражнение на установление связи. Оно позволяет сформировать ясный и отчетливый дискурс из потока сознания, который функционирует не иначе, как посредством свободных ассоциаций и затемняет моменты логических связок. Связность – это сущностный концепт нашего бытия, поскольку он связывает его различные грани, аспекты и режимы. «Сущностная связь», как называл это Лейбниц. «В чем связь между тем, что Вы говорите сейчас, и тем, что Вы сказали минуту назад?». Помимо выявляемых в ходе беседы противоречий, мы также осознаем пробелы и разрывы, которые указывают на ключевые, но неосознаваемые моменты в работе нашего сознания и позволяют их проработать. Это упражнение – один из «мистических» приемов, позволяющих реконструировать единство, нащупать границы скрытых предпосылок суждения, указать субъекту на моменты возникновения мысли, рискуя даже подвергнуть это единство критике или кардинально трансформировать его предпосылки.

Еще одно упражнение называется «верное рассуждение». Его можно практиковать, когда противоречие выявлено, в той мере, в какой субъект соглашается считать противоречие неизбежным атрибутом мысли, что не всегда и не так уж просто: иные отказываются признавать даже малейшую возможность противоречия в их способе думать. Спрашивая, какое из двух рассуждений является «верным» — даже если оба при определенной степени искренности собеседника можно назвать таковыми — мы предлагаем собеседнику оправдать две его различные позиции, оценить степень их убедительности, сравнить их достоинства и, наконец, выбрать одну из них, что позволит ему осознать специфику своего мышления. Вовсе не обязательно проводить некое абсолютное различие, но имеет смысл побуждать собеседника на этот шаг, ибо полное отсутствие предпочтений встречается довольно редко и из любой позиции следуют соответствующие эпистемологические выводы. Выражения типа «одно дополняет другое» или «это просто разное», к которым люди склонны прибегать в обыденном языке, хотя бы и были отчасти верными, нередко затушевывают особенности нашего способа мыслить, сколь бы непротиворечив он ни был. Собеседник может также попытаться оправдать то рассуждение, которое было признано «неверным». Часто эти оправдания связываются с бытующими в обществе моральными убеждениями и интеллектуальными предпосылками или с какими-то внутренними желаниями, которые  поспешно признаются необоснованными; в любом случае, эти оправдания позволяют нам разоблачить тот или иной способ восприятия мира, скрытые отсылки к авторитетам или отношение к самой идее разума.

Есть и другое упражнение, назовем его условно «порядок». Когда мы просим у собеседника дать какие-то аргументы, объяснения или примеры тому, что он говорит, мы предлагаем ему принять ту последовательность, в которой он все это перечисляет. Особенно важен первый пункт списка, который следует связать со вторым. Указывая на то, что первый пункт – наиболее очевидный, ясный, убедительный и, следовательно, наиболее значимый для его способа восприятия, мы предлагаем ему принять этот часто неосознаваемый выбор. В ответ нередко возникает протест и отказ принимать собственные слова за неизбежную правду, включая и отказ признавать сам этот протест. Это приучает собеседника видеть за любым выдвигаемым положением скрытое эпистемологическое содержание и предугадывать ключевые концепты, одновременно отделяя себя от той или иной конкретной идеи.

Всеобщее и единичное

В общем и целом, что мы требуем от собеседника, который выражает желание пофилософствовать на тему его собственного существования и мышления? Он должен учиться расшифровывать, в том числе, и себя самого, то есть учиться двигать своими мыслями и в этом смысле быть самому подвижным. Так происходит удвоение и отчуждение, которые неизбежно сопряжены с утратой собственного «я» в переходе к бесконечному, в этом рискованном прыжке в чистую возможность. Трудность этого упражнения состоит в том, чтобы всякий побочный дискурс, просто заполняющий нас словами и образами, замолчал. Слово, которое не готово смириться с самим собой, во всей своей полноте, слово, которое не слишком страстно желает себя осознавать, больше не должно иметь места в этой игре, где только то, что сознательно, имеет право на голос, по крайней мере, на попытку себя выразить. Очевидно, что не все захотят играть в эту увлекательнейшую игру, которую они поспешат счесть слишком болезненной, а слово – слишком нагруженным непосильными задачами. 

Обязывая собеседника выбрать «верный» ход рассуждения, возвращая ему посредством переформулирования обновленный образ его собственной картины мира, мы устанавливаем процедуру, при которой слово играет максимально разоблачительную функцию. Разумеется, возможно, а порой и полезно ходить уже хожеными тропами, например, цитируя классиков, но тогда бы нам пришлось императивно соглашаться с содержаниями их идей, как если бы они были нашими собственными. Впрочем, что мы пытаемся сделать, как не достать из каждого единичного дискурса, каким бы неловким и неумелым он ни был, ключевые проблематики, сформулированные нашими великими предшественниками? Разве мы не артикулируем таким образом проблемы относительного и абсолютного, конечного и бесконечного, единства и множестве, души и тела, поэзии и разума и т.д.? Мы всегда рискуем почувствовать себя преданными, ибо невыносимо видеть слово, с которым проделывают все это, даже если мы сами творим над ним такое. Мы рискуем испытать боль и чувство утраты, как если бы мы видели, как оперируют наше собственное тело, устранив при этом чисто физическую боль. Иногда, предчувствуя последствия беседы, собеседник пытается любыми средствами увернуться от ответа. Если вопрошающий проявляет настойчивость и продолжает спрашивать обходными путями, какой-то ответ так или иначе появится, но не раньше, чем цель игры растворится за неведомым горизонтом, так что собеседник уже не сможет установить связь с изначальной проблематикой. Если вопрошающий резюмирует пройденные этапы, чтобы установить потерянную нить Ариадны, собеседник может принять или не принять предлагаемую версию. Это существенный моменты – реконструкция пройденного пути обязательно укажет на какие-то ключевые точки в мышлении собеседника, хотя в силу механизмов защиты он может просто попытаться прервать нашу работу на уровне речи.

Принять патологию

В заключение скажем, что самое большое испытание этой практики состоит в принятии идеи патологии, понятой философски. По сути, любая частная экзистенциальная позиция, более или менее осознанный выбор, который мы делаем на протяжении многих лет, оказывает влияние на наши логики и идеи. Число этих патологий не бесконечно, хотя они могут иметь многочисленные разновидности. Но тому, кто им подвержен, трудно понять, что идеи, на которых он основывает свое бытие, могут быть редуцированы к простым последовательностям, весьма предсказуемым, и что они насквозь пропитаны хронической слабостью воли к рефлексии и к свободе мысли. Однако, «мыслить собственным умом»  — императив, проповедуемый многими философами, – не есть ли это искусство, которое вырабатывается со временем, добывается трудом и потом и приходит с опытом, в отличие от внутренне присущих нам талантов?

Перевод с французского Татьяны Вайзер